Большое сердце маленькой женщины - [18]

Ошеломленный Илья услышал, как щелкнул замок входной двери. Через пять минут Егорова вернулась с кипой газет под мышкой.

– Пришлось позаимствовать, – ухмыльнулась она и разложила их на кровати.

Русецкий с недоумением наблюдал за Танькиными действиями. Та отсчитала тридцать три свечи, потом зубами отгрызла восковые кончики, высвобождая фитильки. Обернув нижнюю часть свечей газетой, отложила сверток в сторону. Достала спички и завертела головой, соображая, куда поставить Спасителя.

– Вообще-то я агностик, – воспротивился Илья, но очень скоро понял, что слово это Егоровой незнакомо и непонятно, а значит, довод не считался серьезным.

– Обещал не мешаться, – напомнила ему Танька и взглядом наткнулась на гвоздь, с неизвестной целью вбитый над кроватью. Пристроив на него икону, она почтительно перекрестилась, накрыла голову Русецкого газетой и зажгла свечи.

Через минуту пламя разгорелось с невиданной силою. Было оно каким-то нервным, неспокойным, ворчливым и неистовым одновременно. Воск лился в тарелку с водой, издавая шипение, свечи плавились с треском, пощелкивая так громко, что перекрывали Танькино бормотание, наполовину сотканное из молитв, наполовину – из колдовских заговоров. Комната наполнилась дымом, нитки копоти болтались в густом воздухе, медленно оседая на все поверхности.

Поначалу Илья прислушивался к тому, что шепчет Егорова, а потом перестал, потому что раз от раза звуки становились все глуше, как будто в уши натолкали ваты. Сквозь газету Русецкий видел, как вспыхивало пламя, ему стало жарко, потом жар уменьшился, появилось ровное тепло, и он задремал. Очнулся Рузвельт ровно в тот момент, когда Танька громко выдохнула «Аминь» и опустила горящие свечи в воду.

– Все? – глухо поинтересовался Илья из-под газеты.

– Все, – ответила ему Егорова и побрела, шатаясь к подоконнику, на который поставила полную черного воска тарелку и уставилась в нее.

Рузвельт давным-давно стянул с головы злосчастную газету и внимательно наблюдал за склонившейся над тарелкой Танькой. Издалека она показалась ему еще меньше, чем обычно, треугольными крылышками торчали ее лопатки. «Ямочки на плечах», – вспомнил Илья и медленно подошел к Егоровой.

– Тань… – тихо позвал он. – А у тебя ямочки на плечах живы? (Егорова вздрогнула.) – Или уже нет?

– Куда денутся, – не оборачиваясь, ответила она, и Русецкий понял: смутилась. – Вот, смотри. – Танька посторонилась, давая Илье возможность рассмотреть содержимое тарелки: воск до сих пор не застыл, так и стоял жидкой мазутной лужицей. – Видишь?

Рузвельт хотел сказать что-нибудь про температуру кипения, но потом раздумал – объяснить легко не получалось: свечи были янтарно-желтыми, а в тарелке бултыхалась нефтяная муть.

Постояли еще какое-то время, пока воск не застыл, превратившись из черной густой смолы в серый ноздреватый маргарин.

– Нож дай, – глухо приказала Егорова, не поворачивая головы в сторону Русецкого. Он безропотно повиновался, не задав ни одного лишнего вопроса, потому что пообещал «не мешаться».

Танька аккуратно вырезала восковой блин, приподняла ножом за край и ловко перевернула: взору Ильи предстала бугристая поверхность. Была она пестрой, местами даже проглядывали желтые крапины.

– Ну и что? – не выдержал Рузвельт, вспомнивший, как лили воск в детстве – получались замысловатые фигурки, в которых надо было распознать чье-нибудь изображение.

– Смотри. – Егорова обвела кончиком ножа внешне ничем не отличившийся от других фрагмент восковой лепешки и многозначительно уставилась на Рузвельта: – Видишь?

Ничего особенного Илья там не обнаружил, но, чтобы не обижать Таньку, с готовностью кивнул. Он вообще перестал соображать: неожиданно навалилась какая-то странная слабость, отяжелели руки и ноги, захотелось прилечь и заснуть. Почему-то казалось, что сон настигнет его, как только голова коснется подушки.

– Кемаришь? – с пониманием поинтересовалась Танька.

– Нет, – старательно замотал головой Русецкий, наивно полагая, что своим согласием может обидеть Егорову.

– Вижу я, как «нет», – усмехнулась та и засобиралась.

Танька знала, что Илья не станет ее отговаривать. В этом смысле он ничем не отличался от тех, кому она пыталась помочь или помогла. На этапе «прощания», когда на сегодня дело сделано, а до завтра – еще далеко, все они вели себя абсолютно одинаково: вяло приглашали остаться, так же вяло предлагали чай, думая только об одном – когда же это закончится? Егорова их за это не осуждала, с юмором сравнивая себя со слесарем: все с нетерпением ждут, когда тот явится, но с не меньшим – когда тот сделает свое дело и покинет квартиру. А что? Все правильно: пришел – выгреб грязь – иди дальше. Привязываться нельзя, об этом ее еще мама предупреждала. «Ушла – забудь», – говорила она, но в юности эти слова для Таньки не имели никакого смысла. А потом реальный опыт внес свои коррективы: уходили и забывали, а она помнила всех без исключения, потому что отстрадала с каждым. Но, между прочим, забывали не все. Некоторые даже становились друзьями, порой на всю жизнь. «Но не он», – привела себя в чувство Егорова и внимательно посмотрела на Илью: