Большое кочевье - [42]

Примерно так размышлял Николка после того, как услышал от Хабарова целую лекцию на эту тему, в конце которой тот заявил:

— Все дальше проникая в космос, в глубины морей, в секреты земли, в тайны атомного ядра, человек изучает не космос, не море, не землю, не ядро атома — он познает самого себя. Он хочет посмотреть на себя с разных сторон, в том числе и из глубины космоса, ибо лицом к лицу лица не увидать. Если человек познает себя — значит, он познает все, и тогда ему незачем жить, но, к счастью, все познать невозможно — это истина. Возможности разума грандиозны, разум наш — это космос, к познанию которого мы только-только приступили. Удивительные, грандиозные открытия ждут нас в будущем! Познавая себя, мы попутно узнаем, откуда и куда сыплются зерна-звезды, кому они светят и какой пройдоха на какой чертовой мельнице вертит жернова галактик. Удивительное это будет время, Николка! Удивительное!.. А все-таки наше время несказанно лучше. Почему? Да потому, что оно наше, Николка, потому, что мы, как сказал поэт, в нем дышим, боремся и живем. Лично я не хотел бы перенестись на постоянное жительство ни в прошлые века, ни в будущие. Разве только в командировку на месяц-два, но с непременной гарантией возврата.

Если бытие свое Николка сравнивал с изучением необъятной загадочной книги, то пастухов он сравнивал с комментаторами ее, а Хабарова среди них ставил на особое место и смотрел на него почтительно, с напряженным вниманием и как бы снизу вверх. Нет, не мог он обижаться ни на учителей своих, ни на жизнь, представлявшуюся ему не в розовом свете, а во всем своем естестве, с богатой палитрой темных и светлых тонов.

С каждым днем удерживать оленей в стаде становилось все трудней. Самцы-корбы часто дрались из-за важенок. Близился олений гон. Шестидесяти корбам пастухи уже успели обрезать ножовкой концы острых, как вилы, рогов, но еще оставались корбы с необрезанными концами. Их-то и отлавливали сейчас пастухи. Но нелегкое это было дело, тот самый корб, которому весной любой из пастухов мог бы свернуть шею, теперь, накануне гона, преобразился в сильного зверя. Сам вид его уже внушал окружающим некоторую долю страха — шея корба была непомерно раздута, с острых опасных рогов свисали лохмотья кожи, глаза наливались кровью, ноздри нервно раздувались. Такого корба с трудом удерживали на мауте двое пастухов, а двое других с трудом опрокидывали его на бок и затем наваливались на него всей, бригадой. Отпиливали корбу только самые острые концы рогов, с таким расчетом, чтобы он не мог изувечить или убить соперника, но чтобы мог и драться, и давать отпор, и отгонять от важенок докучливых бычков-двухлеток, которые ватагами крутились вокруг важенок. При виде бегущего к ним корба они тотчас разбегались в разные стороны.

— Костя! А когда же гон начнется? — спрашивал Николка.

— Да уж скоро — дней через десять откочуем на Эткилан, там и распустим оленей.

— Как это распустим — совсем, что ли?

— Ну да, совсем, — кивнул Костя.

Николка внимательно посмотрел на товарища: не шутит ли он. Нет, Костя явно не шутил.

— Так ведь олени разбегутся все.

— Конечно разбегутся, — охотно подтвердил Костя.

— Как же это? Пасли, пасли — и вдруг отпустим… Ведь они растеряются!

— Чудак ты, Николка! — засмеялся Костя. — Совсем ничего не понимаешь. Во время гона их нельзя держать, иначе телят на следующий год не будет. Женихаются они без свидетелей, так природой устроено, да и не удержишь ты их в стаде при всем желании. Когда выпадет снег, олени начнут сами из кустов выходить и в табуны сбиваться, мы к тому времени тоже их собирать начнем.

— А что же мы будем делать, когда оленей распустим?

— Найдется работа, — уверенно пообещал Костя.

«Скорей бы гон начался», — нетерпеливо подумал Николка. Он, как всегда, торопил время.

А осень между тем уже дышала по ночам промозглым холодом. На рассвете над поседевшей от инея тундрой до восхода солнца стояли голубые туманы, на восходе солнца они тихо вспыхивали бледно-розовым светом, обнажая изумительно прозрачную даль с выпукло застывшими в ней синими сопками, которые так и хотелось потрогать рукой.

Ближние сопки, что дыбились недалеко от чума, осень почти не тронула, лишь кое-где среди вечнозеленого стланика и серых каменных осыпей, среди мхов и лишайников виднелись рыжеватые пятна высохшей травы, эти пятна — точно искры осени, а сама она полыхала где-то за горами в той стороне, откуда стая за стаей, грустно крича, уже летели гуси.

Еще холодней, еще ослепительней засверкало вдалеке море.

Медведи все реже выходили к реке, предпочитая полудохлой, избитой о каменистые пороги рыбе сочную бруснику и густо уродившуюся кедровую шишку. Этой же брусникой и шишкой подкармливались и пастухи во время утомительного хождения по сопкам. Мелкие стланиковые орешки пастухи ели прямо со скорлупкой, как медведи. Уходя в сопки на целый день, обед с собой не брали. Эвены были привычны к этому, но Николка со второй половины дня испытывал острое чувство голода. Зато вечером, перед сном, пастухи наедались мясом вдосталь. Так наедались, что с трудом отползали к своим постелям, наваливались спинами на свернутые кукули и, ковыряясь в зубах заостренными лучинками, долго молчали, сосредоточенно поглядывая на огонек свечи.