Большое кочевье - [167]

— Скажу, скажу, Аханя, непременно скажу! Обещаю тебе.

— Ну вот, ну вот, хокан ай! — облегченно вздохнул Аханя, вытирая рукавом выступивший на лбу пот. — Сичас моя немножко отдыхали будем, — он прикрыл глаза и, потирая ладонью грудь, сидел так, напряженно выпрямившись.

Улита поставила на край столика кружку с водой:

— Холли му[7]!

Старик покачал головой, устало улыбнулся, посмотрел на Родникова, заботливо сказал:

— Кушай, Колья, кушай.

Вошел Табаков. Родников молча передвинул ему свое блюдо с мясом. Пока Табаков ел и пил чай, Родников все смотрел на Аханю, мучительно подыскивая для него какие-то необыкновенные слова, которые он должен будет сказать ему на прощанье, но слов этих не было, мысли его путались, сшибались одна с другой, в голове стоял гул и хаос, а душа его между тем уже переполнялась едкой жалостью и грустью — близилась, близилась минута разлуки, больше он никогда, никогда не увидит Аханю… «Эх ты, Аханя, Аханя, дорогой ты мой человечище, зачем же ты поддался этой страшной болезни, зачем ты умираешь? Ну почему, почему хорошие люди умирают преждевременно — пусть бы жили они на земле до скончания века и творили бы добрые дела. Зачем этот библейский бог, справедливый бог, защитник добра, о котором с умилением говорят верующие, преждевременно убивает добрых людей, тем самым пресекая добро? Разве это справедливо?»

Но вот уже Табаков напился чаю, выкурил папиросу. Вот он туго свернул и связал веревочкой кукуль Родникова и бросил его к выходу палатки. Вот надел малахай, застегнул телогрейку.

— Ну что, Аханя, ехать нам пора, — он протянул старику руку.

Старик с чувством пожимает ее двумя.

— Прощай, Иван! Если моя тибе когда-нибудь обижали нечайна — сердись на меня не нада…

— Что ты! Что ты, Аханя!.. Зачем говоришь так? Это ты меня прости, если я тебя когда грубым словом, может быть, обидел. Ты замечательный, правильный старик. А вообще-то, знаешь что, Аханя? Ты ни о чем таком не думай… не бери в голову — врачам тоже не всякий раз можно верить, они иной раз такого наговорят… Сколько уж было таких случаев… — Табаков лгал, избегая смотреть старику в глаза: — Врачи говорят одно, а получается совсем даже наоборот… Еще как выздоравливают люди! А ты едешь в тайгу, здесь чистый воздух, тишина, отдохнешь — еще как поправишься…

Внимательно слушая Табакова, старик снисходительно улыбался. Это сконфузило каюра, он осекся, протянул руку Улите:

— До свидания, Улита… Ничего, все будет нормально… Пойду я пока кукуль Николаев отнесу на нарту… — И он вышел.

Некоторое время Николай и Аханя сидели друг против друга молча, потупив глаза. Улита тоже молчала. Но вот завизжали, залаяли собаки. Табаков нетерпеливо постучал остолом по облучку нарты. Николай вздрогнул, виновато сказал:

— Ну вот, Аханя, пора и мне уходить…

Старик опустил голову. Сердце Родникова сжалось — таким маленьким, таким беззащитным показался ему сейчас Аханя. Спазма сдавила ему горло, но он справился с собой, ласково взял старика за плечи, легонько всколыхнул его:

— Слушай, Аханя! Я сейчас сидел и все думал, что тебе сказать такое очень хорошее, необыкновенное, но ничего не придумал — нету слов таких… Поэтому я скажу тебе просто, Аханя… Я буду помнить тебя, Аханя, всю свою жизнь, и все, что ты мне сказал сейчас, я выполню, я найду самого главного начальника и расскажу ему о тебе и обо всем, и он сделает так, что тайга не будет больше гореть, и деревья тракторами тоже ломать не будут, и оленей стрелять, и воровать в чужих амбарах продукты. Хороших людей, Аханя, гораздо больше, чем злых, хорошие люди не допустят зла… Мне пора идти, Аханя. Я тебя никогда, никогда не забуду… Слышишь? И все будет именно так, как ты хочешь. До свидания, Аханя, до свидания, дорогой мой, я тебя не забуду… Слышишь… — Больше Родников ничего не смог промолвить. Он порывисто прижал Аханю к своей груди и, не оглядываясь, выскочил из палатки…

И опять, как прежде, шуршал под полозьями мокрый весенний снег, и опять покрикивал на собак каюр, а мимо нескончаемой чередой проплывали приземистые корявые лиственницы. Но вот нарта выехала на твердый, спрессованный ветрами снег. Впереди до самого горизонта, сколько охватывал глаз, расстилалась белая равнина Малкачанской тундры.

— Прощай, Аханя, прощай…

Третьего мая Родников явился в правление колхоза. На председательском месте важно восседал Шумков. Он разговаривал с каким-то незнакомым Родникову парнем, скромно примостившимся на краешке стула около стола. Парень усиленно обминал в руках свой коричневый берет, длинные русые волосы непослушно спадали ему на лоб. На нем была темно-синяя вельветовая куртка с замочками-молниями на карманах, из-под куртки виднелась цветастая модная рубашка, светло-серые, хорошо отутюженные брюки расширялись от колен книзу колокольчиком и касались пола.

«Наверно, художник приехал на заработки».

— А-а, Родников пришел! Здравствуй, брат, здравствуй! — Шумков приподнялся, пожимая ему руку, весело осклабился: — Что, брат, отгулялся? Пора, пора послужить — вот тебе повестка, завтра тебе надо быть на Оле в военкомате.

— А где Игорь Константинович?

— Плечев уехал в командировку, я за него. Значит, так. Сейчас получишь полный расчет, характеристику и все прочее. Какие деньги не успели тебе начислить, перешлем на место твоей службы. Что еще? Да сейчас я позвоню в аэропорт, чтобы на тебя билет оставили. По повестке из военкомата без очереди положено, а народу там сегодня много.