Большое кочевье - [149]

— Я его, Игорь Константинович, попросил до осени во втором стаде временно поработать, а он заартачился, грубить начал, — торопливо сказал Шумков.

— Подожди-ка! — взмахом руки остановил его председатель. — Я вижу, ты не просил, а приказывал, вон как парня раскипятил — до сих пор остыть не может. А этот парень, между прочим, если его о чем-то попросить, по-человечески, не только во второе стадо пойдет, но и на Северный полюс отправится пешком. Неужели ты, Василий Петрович, до сих пор этого не знал? — Плечев сел рядом с Родниковым и, широко расставив ноги в пыльных, забрызганных известью сапогах, укоризненно взглянул на Шумкова. — Зачем ты направляешь парня во второе стадо? Для чего? Ведь для него третье стадо как дом родной. Он сдружился с людьми, знает своих оленей, а ты его заставляешь вживаться в новый коллектив, в новые условия. Разве это необходимо? Впрочем, об этом мы потом с тобой потолкуем. — Плечев повернулся к Родникову: — Слушай, Николай, не согласишься ли ты поработать на кетовой путине до осени? Заодно и деньжат подзаработаешь, а? На Маякан мы тебя сейчас не сможем забросить, а рыбаки нам нужны, план на кету большой нынче, придется на лов дополнительные бригады собирать. Согласен?

— Конечно, согласен, Игорь Константинович!

— Ну вот и отлично! — Плечев дружески улыбнулся, встал и, подойдя к окну, раздумчиво и строго сказал: — Побольше бы нам, Василий Петрович, таких Родниковых, мы бы тогда столько дел наворочали… — И смолк председатель, придавленный какой-то тяжкой думой…

Не без робости поднялся Родников на крыльцо поселковой больницы, вошел в полутемный длинный коридор. Стены коридора были выкрашены от пола до потолка бледно-зеленой масляной краской.

В глубине коридора со шваброю в руках стояла пожилая женщина в больничном халате.

— Здравствуйте! — негромко и почтительно поздоровался Родников. — Вы мне не подскажете, как можно повидаться с Аханей?

— Это с каким Аханей? — подозрительно спросила женщина, отставляя к стене швабру.

— Ну как с каким Аханей? С обыкновенным, — растерялся Родников. — Разве здесь два Ахани? Мне нужен Аханя-старик. Небольшого роста такой, морщинистый. Оленеводом он работал!

— А-а, этот… Пасту-ух… Ну-ну, знаю. Желудок ему резать хотят… Забавный такой старикашка. А ты кто ему будешь? Передачку, что ли, принес? На родственника вроде не похож…

— Да как вам сказать… — Он замялся, подбирая слова: разве объяснишь этой женщине, что этот «забавный старикашка» для него, Родникова, самый близкий человек.

— Нет, не родственник, мы с ним друзья!

— Ну дак чо, позвать тебе твово друга али просто передачу передать?

— Если можно, то лучше бы повидаться.

— Ну дак сразу бы и сказал! Пойду, позову, — проворчала женщина и, сделав по коридору шага два-три, вдруг прокричала: — Михайловна! Михайловна! К Аханину передачу принесли — выпусти его! — И, вернувшись к швабре, уверенно заключила: — Сейчас твово друга выпустют.

И точно, не прошло и минуты, как в конце коридора открылась дверь, и в квадрате коридорного окна появилась тщедушная фигура какого-то незнакомого человека в длинном балахоне. Фигура эта, шаркая и постукивая жесткими подошвами, медленно приближалась. Он пристально всмотрелся в приближающегося человека, но пучки солнечного света, исходящие от окна за спиной идущего, мешали разглядеть лицо — оно было темным, и вся фигура была тоже темной, как тень на ослепительно белой стене.

«Нет, это не Аханя».

Человек подходил все ближе, заслоняя своей темной фигурой уже не только окно, но и половину коридора. Не дойдя до Родникова двух шагов, человек нерешительно остановился. Николай подвинулся к стене, уступая ему проход, но тот не двинулся с места.

— Колья! Окси! Моя тибе не узнали!

Родников вздрогнул, торопливо шагнул к человеку, произнесшему эти слова, схватил его за руку, повернул лицом к свету.

— Аханя! Здравствуй, дорогой! Я тебя совсем не узнал — на кого ты похож! — Николай сокрушенно покачал головой, с болью в сердце осматривая высохшую фигуру старика, его землисто-серое лицо с еще более углубившимися морщинами.

Очень жалок был вид у старика в этих нелепых больничных шлепанцах, в этом застиранном измятом халате. Вот и голова у него уже совсем-совсем седая. Не стало в глазах прежнего лукавого блеска, прежней остроты и любопытства, глаза его теперь глубоки, как ночное небо, и нет в них ни выражения боли, ни выражения усталости, глаза его мудро спокойны — они все видят, они все знают, они уже ко всему готовы…

У Николая защемило сердце. Неужели перед ним тот самый Аханя, который, казалось, еще вчера только стоял, опершись твердой рукой на посох, на вершине сопки, гордо оглядывая гольцы, которые, как волны разъяренного моря, дыбились у его ног. Но вот он же! Вот! Больничный халат, нелепые шлепанцы, полутемный, как склеп, коридор, гнетущая тишина, спертый, пахнущий лекарствами и масляной краской воздух. Аханя, должно быть, знает, что похож на смертельно раненного орла, которого посадили в крепкий дощатый ящик. Сквозь щели пробиваются яркие солнечные лучи, прильнешь к щели — и видно солнце, горы, бескрайний простор голубого неба. Но орел — птица мудрая, орел не станет, подобно глупой кедровке, биться понапрасну о крепкие деревянные стены судьбы.