Большое кочевье - [123]

На перевал поднялись в полночь. Отсюда, с высоты, лежащий кверху рогами месяц казался ближе и был похож на массивную, до блеска начищенную цыганскую серьгу. Вокруг, сколько хватало глаз, толпились в лунном сиянье островерхие белые горы, от перевала в сторону Ямы серебряным желобом тянулся прямой, в меру крутой распадок. Чтобы не рисковать, решили спускаться не по дну распадка, а по склону горы — неверный лунный свет сглаживал неровности, тут и днем немудрено сломать себе шею, тем более что местность незнакомая.

Наконец, спустившись вниз и добравшись до пойменного лиственничного леса, пастухи облегченно вздохнули.

Чем ниже спускались пастухи по реке, тем рыхлей и глубже становился снежный покров. Впереди идущий Бабцев тонул в снегу почти до колен.

«Если и дальше снег будет, за два дня до поселка не дойдем», — с тревогой подумал Николка.

Должно быть, так же рассуждал и Бабцев, он все чаще оглядывался назад, неуверенно замедлял ход, и вид у него был такой, словно он собирался вот-вот предложить: «А не вернуться ли нам, ребята, пока еще не поздно? Не пойти ли нам и в самом деле через Бабушкин перевал?..»

Но Скребыкин, как будто угадав настроение своих товарищей, ободряюще сказал:

— Ничего, ребята, вот за тем поворотом снег будет потверже, там дело пойдет!

Но за поворотом дело не пошло — снег был все таким же рыхлым и глубоким. Вскоре уставшего Бабцева заменил Николка. Скребыкин тоже порывался идти впереди, но Бабцев запретил ему это. Вначале каждый шел впереди по полчаса, затем время это сократилось до двадцати минут. Наконец пастухи перестали замечать время, каждый пробивал целик столько, сколько хватало сил, а сил хватало на двести — триста метров. Но Скребыкин все успокаивал:

— Ничего, ребята, ничего, скоро легче будет.

Но никто ему не верил, как, впрочем, и сам он тоже. Николка шел как в тяжком сне, будто опутанный клейкой паутиной, он ни о чем уже не думал, ни о чем не жалел, только старался не прозевать свою очередь идти впереди. Как только Бабцев делал шаг в сторону, Николка обходил его и шел вперед, вернее, не шел, а брел, стараясь не потерять равновесие и не упасть в этот рыхлый ненавистный снег.

Мимо, точно декорации, медленно проплывали чахлые серенькие лиственницы. Николка даже не заметил, как прошла ночь и наступил день. Кто-то предложил разжечь костер и попить чаю. Чтобы костер не провалился в снег, поверх снега настелили сырые лиственничные жерди, на этом настиле и разожгли его.

Потом жарили шашлыки и пили чай, о чем-то вяло переговариваясь. И опять брели. И был второй костер, и был третий. И опять Николка не заметил, как день сменился ночью. Пастухи давно уже выбросили из своих рюкзаков лишний груз, оставив только лишь самое необходимое на сутки-двое. У Николки теперь было такое ощущение, точно на него надели невероятной тяжести свинцовую рубашку, а к ногам привязали чугунные гири и он волочет их, волочет…

«Только бы не упасть: упадешь — не встанешь», — размышлял он, и мысль эта, простая и доступная, страшила его, точно пропасть, и придавала ему силы, и он покорно брел дальше, слабо веря в то, что когда-нибудь достигнет цели.

Должно быть в самую полночь, потому что месяц уже стоял в зените, они вышли наконец-то из лесной зоны на край тундры. Лыжи свободно зашлепали по крепким, утрамбованным снежным застругам. Но это не привело пастухов в восторг, они равнодушно брели встречь луне к устью пока еще невидимой Ямы, они даже не почувствовали облегчения, им все казалось, что они продолжают брести по глубокому снегу, ноги их, точно спутанные, привычно делали все те же короткие шаги.

Впереди, далеко-далеко над черной призрачной ниточкой Ямского пойменного леса, точно вырезанные из зеленоватого фосфора, слабо высвечивали Малкачанские горы, правее их гораздо четче виднелись горы Варганчика.

Николка узнал это место: отсюда до поселка километров пятнадцать всего — не более, но это в другие времена, при других обстоятельствах. Теперь же это расстояние казалось бесконечным и мучительным.

Они дошли до кирпичного склада. Здесь рядом с длинным навесом стояла шестиугольная дощатая юрта, обитая снаружи толем. В этой юрте летом жил глухой Ничипор, обжигавший, по договору с колхозом, скверные, рассыпающиеся в руках кирпичи, из которых он же сам клал и ремонтировал печи.

Дверь юрты была распахнута, внутри неуютного темного помещения белел набившийся через многочисленные щели снег.

Пастухи вошли в юрту, сели на лавку и задремали. Николка не чувствовал холода, глаза его сами собой закрылись, он дремал, прислушиваясь к тому, как неимоверная усталость уходит из тела и оно становится все легче и легче…

«Так, пожалуй, можно уснуть и замерзнуть совсем, — подумал он. — Надо пересилить себя и встать. Надо встать. Вставай! Вставай, Николка! Нельзя спать!» Он хочет высказать эту мысль вслух, но ему лень сделать даже это, и он продолжает дремать.

— Ну что, ребяты, дальше пойдем? — Это голос Скребыкина.

Николка с трудом разлепил веки, посмотрел на него, согласно кивнул, качнулся вперед, уперся руками о стол, намереваясь встать, но вновь откинувшись назад, закрыл глаза.