Большие снега - [8]

Когда-нибудь в поле,

а может, в машине,

а может, на водах

ударит по сердцу

то ль страх,

то ль провиденье смерти.

Так что же мы вспомним?

Любовь?

Удивленье?

Удачу?

Высокое небо? Иль птиц, рассекающих небо?

Ах, кто это знает? И кто это может увидеть?

Пески осветились и канули в темную воду.

А лебеди машут,

и машут,

и машут крылами,

и их отраженья, сияя, плывут над болотом.

Доброе Начало

Есть бухта.

Это – Доброе Начало.

Высокое кольцо песчаных дюн,

вулкан Атсонупури – конус в небо,

базальтовый высокий перешеек,

аралией заросший, елью Глена

и можжевельником.

Там жить бы я хотел. Встречать восход.

Ходить с ружьем на дальние озера

и жечь костры, давая знать судам,

что мир еще повсюду обитаем.

А если бы касалась вдруг тоска

меня своими пальцами, я б молча

ходил туда, где брошенный поселок,

как черный иероглиф, распластался,

под небо вскинув сломанные балки.

Мне было б странно находить траву

или обрывки рыжих фотографий

среди руин, и в поисках живого

я б сотни километров проходил,

но снова

возвращался

к морю.

И, прост как звезды, трогал валуны,

похожие на нерп. Касался пены.

И знал, что я из тех, кто прочно верен

теченью рек, звезде над головой,

и просто миру, вечному, как время.

* * *

С. Гольдину

Печаль полей. Высокие слова.

Три дерева. Неясная тревога.

Далекий оклик. Пыльная дорога.

Осенняя кипящая трава.

Пустынные пустые острова.

Неясный свет неясного пролога.

На отмелях крутые валуны.

Три водопада падают с обрыва.

Вода наката холодно игрива.

Не боль, а ощущение вины.

Рассветный пляж. Обрывки тишины.

И отмелей оранжевая грива.

За годом год. Даровано весло.

Но кем? Когда? Лежат сугробы снега.

След мамонта. А там и человека.

А там уже и Слово, и Число.

Откуда и куда меня несло?

Мой возраст превышает возраст века.

И все-таки, полкниги Бытия

перелистав, представ перед Порогом,

отдав своё сомненьям и тревогам,

я с горечью вдруг вижу: жизнь моя,

как и тогда, в начале бытия,

спор с Дьяволом,

а не беседа с Богом.

Прощание с Ригой

Перепевает жизнь мою простудный дождик серой Риги,

пронизывает ветром тьму, закат мутнеет неурочно,

тоска вгрызается в мозги, как будто мне читают книгу,

в которой вся моя судьба давно расписана построчно.

На Даугаве битый лед, лепешки медленного снега,

течет декабрьская река, терзая душу изумленьем:

я столько отыскать хотел в руинах вычурного века,

а все кончается одним отчаянным стихотвореньем.

Шипит, сползая по стене, поток сырой туманной пены,

все тает в бледной полумгле, как в утомительном дурмане —

мосты, фронтоны, дерева, как бы оплавленные стены,

и чей-то смутный силуэт, почти растаявший в тумане.

Пытаюсь протереть стекло, но нет стекла, течет на плечи

все та же серая тоска, к утру, боюсь, весь мир растает.

Три католических звезды мерцают сквозь туман, как свечи,

а впереди сплошной туман…

Темнеет там или светает?…

* * *

С. Гольдину

Сезон иллюзий завершен,

леса сырые опустели.

а песни, если их допели,

допели губы чьих-то жен.

Сезон иллюзий завершен,

сгустилась в яблоко туманность.

Легка печаль. Светла багряность.

Лес просто лес. Он тайн лишен.

Дожди дождями. Сон как сон.

Легки и радость и тревога.

Убита ливнями дорога.

Сезон иллюзий завершен.

Вечный рефрен

И. Цаневу

Над лесом весенние ветры играют,

все полнится шумом и гамом его,

и даже деревья, как люди, вздыхают:

где музыка?

Музыки прежде всего!

Где музыка? Ей бы пора проявиться.

Туман? Но она не боится его.

Пора бы ей высветить радостью лица:

где музыка?

Музыки прежде всего!

Прозрачной и легкой, в сиянии света,

встающей над лесом, над шумом его,

чтоб всем нам служило смятенье поэта:

где музыка?

Музыки прежде всего!

Андрею Германову

А меньше всего

было женщин в море.

Дела Афродиты его не касались.

И женские руки

мужчин не касались,

когда корабли расходились на створе.

Но именно море

кричало о суше,

о брошенном острове,

сломанном кедре,

о ветре, взрывающем юные души,

и парусе,

нежно

беременном

ветром.

* * *

Я провидец.

в юности, в начале

долгих рек, из коих воду пил,

угадал: в Пиринах, на развале,

кто-то город белый заложил.

Угадал: когда-нибудь под осень

вспыхнет медью темная Луна —

над откосом, выпасом, покосом,

там, где стынет только тишина.

Угадал: когда-нибудь под вечер

над рекой, над дымкой голубой,

колокол ударит: всем на вече!

Ветер.

Вечер.

Вечность.

Боже мой!

* * *

Тайной вечери глаз

знает много Нева.

В. Х.

Все утро небо плакало,

лишь к вечеру устало.

О, как в саду Елагином

тебя мне не хватало!

Аукнулось на Прачечном,

откликнулось у Летнего,

в котором нами начато

неконченое лето.

Опять вдали аукнулось,

а я не откликался.

По темным переулкам

К тебе, как ветер, мчался.

Темные решетки

в золотых обводах.

И лодки,

лодки,

лодки

на потемневших водах.

И небо вправду плакало,

и был мне ведом страх.

Ведь дело не в Елагином.

Еже писах —

писах.

Воспоминания о Нью-Йорке

Полдень. Небо распахнуто, как окно.

Зной ужасен, как долгострой, в котором уже не живут и совы.

Ветер, будто трубу, пронизывает давно

вечный город, и дальше летит, расшатывая основы.

Эта злая туманность и есть Нью-Йорк.

Шифер медленных крыш. Рябь на Гудзоне.

Кто поет о любви, а кто об озоне.

А в общем —

торг.

Жар чужого огня.

Ухожу из тоски, как из чеченского плена.

Я не вижу Бога в пределах своей Вселенной,

но и он, конечно, не видит меня.

Сохо. Полдень. Полотна у серой стены.