Большие снега - [9]

Два еврея, француз, и русская Нина.

Душный воздух стоит над городом, как плотина,

ничто не стоит своей цены.

Я спокоен. Толпа не пугает меня. Идиот,

я считаю, что время мое еще не совсем упущено.

Что цитировать? Бродского? Или все-таки Пушкина?

Мы не в Сотби, но все поставлены в лот.

Оттого и щемит мое сердце. Гвоздь

жесткой боли торчит, постанывает изгублено,

как сладкие колокольца на доме Любина,

названье которых запомнить не удалось.

Заметки на полях

И все-таки судьба угомонилась,

пусть ненароком, будто невзначай,

она сменила божий гнев на милость,

а горечь соли – на крепчайший чай.

И за тоску потерь и одиночеств

я награжден, как и хотелось мне,

признаньем женщин, ласковых пророчиц,

что втайне славу предрекали мне.

Теперь я знаю, мне хватило силы,

никто не скажет, как не о бойце.

Бессилие, что так вчера бесило,

оставило лишь тени на лице.

И задыхаясь, зная, так бывает,

я повторяю давнюю строфу:

«От радостных вестей не умирают,

а горестные я переживу».

Художник

Художник, написавший дивный лик

своей жены, давно с женой развелся.

Он странствовал,

искал,

любил,

боролся.

Ему под сорок,

он уже старик.

Всего достигнув, он живет в глуши.

Забыты надоевшие тирады

о вечном нетерпении души.

Он просто добр, и этому все рады.

Он бродит по дорожкам.

Дрогнет лист —

он восхищен.

Он слушает, как птица

поет и плачет.

Хочется молиться

тому, что мир и трепетен, и чист.

И все-таки бывает, что рука

вдруг ноет, ноет, тянется то к листьям,

то к лужам (в них проходят облака),

то, обречено, к выброшенным кистям.

И сердце начинает замирать:

взять кисть, вернуть любовь и наслажденье,

вернуть давно ушедшее виденье,

воскреснуть! —

и блаженно умирать.

Но он молчит.

Он все узнал давно.

Не пламя в нем, а только трепетанье.

И все-таки томит его желанье —

Вновь женщину вернуть на полотно.

Как жаль, он написал ее давно.

Большие снега

Мир покрывают снег и тишина.

Мы как на дне огромного колодца.

Столь ясен свет, что можно уколоться

о луч звезды.

Высокая Луна

давным-давно стянула кольца луж

резным стеклом. Застыла меж деревьев.

Забито небо сонмом темных перьев.

Свет фонарей – как отсвет райских кущ.

В больших снегах мы ждем больших снегов.

Мир выстужен, как проходные залы.

Лишь наши пальцы, теплые кристаллы,

в мир излучают

вечную

любовь.

* * *

У тихой непрозрачной речки,

где воды распластались плоско,

пасутся белые овечки,

скрипит тяжелая повозка.

Березу ветерком качает,

внезапный дождь на землю сходит.

Сын за отца не отвечает

и ничего

не происходит.

* * *

Дай мне Бог понять, принять, проснуться

и отринуть даже крохи сна,

чтоб увидеть – снова тишина,

и, поняв, уже не отвернуться,

а рукой притронуться к плечу

и шепнуть, не думая о горе:

«Ты похожа на большое море,

я тебя по-прежнему хочу».

Засмеешься.

Утро – до небес.

Скажешь:

«Поздно,

Снег уже ложится».

До зимы – одна неделя жизни.

Не осталось время для чудес.

Памяти Анны Андреевны Ахматовой

В преддверье Финляндии осень похожа на пляску

дождя или листьев, листвы или ветра, повсюду

печальные лужи. Как будто чугунные маски

каких-то наплывов, причастных ушедшему чуду.

Кругом тишина. Только поезд промчится. Но редко.

Капель удивленно гранитную статую точит.

И всюду пылают такие багровые ветки,

как будто бы сердце мое до сих пор кровоточит.

Новосибирск-Томск. 193-й километр

И начинают выступать из влажной мглы

берез линованная гладь,

осин углы.

Здесь тишь, здесь мрак, здесь все мертво, болотный пух

распластывается крылом

над гладью двух

тяжелых непрозрачных рек, в чьих омутах

заканчивается разбег

всего. И страх

вновь начинает выгонять из влажной мглы

берез линованную гладь,

осин углы.

* * *

Разор души, глухая боль —

не будь их, как бы мне случилось

понять, что нам даны, как милость,

и жар любви, и звезд прибой,

и небо, и высокий бег

ракеты, вспыхнувшей над молом,

и удивление пред вздором,

которым дышит человек,

и тот, еще грядущий мир,

где даже вечность не утрата,

где все мы созваны на пир,

с которого нам

нет возврата.

Памяти поэта Макса Батурина

Денежки кончились в наших смешных кошелечках.

Палой листвой обнесло все питейные точки.

Осень приблизилась, альфа нисходит в омегу.

Если и быть, то всего лишь печальному снегу.

Лагерный сад. Разрежённый туман. Вод теченье.

Близость ворон. А воронки как столоверченье.

Звук голосов. Отстают, отстают, но смеются.

Явственно вижу, за нами следы остаются.

Да, остаются. И вроде всего нам хватает.

Этот ступает. И этот ступает. И этот ступает.

Все где-то рядом. Никто не отстал. Все ступают.

Прямо по листьям. И, странно, следы оставляют.

Денежки кончились в наших смешных кошелечках.

Сказано все. Сведено к междометию, к точке.

Времени – вечность. Энергии – бездна. Пространства – хватает.

Вдруг оглянёшься, а чьих-то следов не хватает.

* * *

Не надо музыки. Не надо!

Пусть лучше дождик моросит.

Туман.

Строения.

Ограда.

В окошке свет.

Ребенок спит.

Он тихо спит.

Он сонно дышит.

Блаженно и легко сопит.

Мне скажут: «Так давно не пишут».

А я скажу: «Ребенок спит».

Дети индиго

Над большой рекой по краю снег ложится невесом.

Мне опять приснился сон: я опять тебя теряю

по дороге в ад иль к раю.

Не грусти и не сердись: всюду будущее скрыто.

Времена палеолита вновь просеяны, как жизнь,

через каменное сито.

Ты бессмертна для меня, будто тундровая травка.