Большие снега - [12]

Обращая Время в Память

наплывает смутный сон.

Где-то плещется весло,

пахнет золотом и небом.

И раскручено под небом

смотровое колесо.

Аж сжимается в груди!

Вот оно наверх поплыло.

Сразу видно все, что было

и что будет впереди.

Но как тайная пометка,

ведомая только мне,

стынет медленная ветка

в обесцвеченном окне.

Петропавловск летом 1959 года

Рыжие домишки,

мазутные пути.

Оравою воришек

клубятся воробьи.

Зачем-то элефанты

стоят в аллее бусой.

Дымы висят, как банты,

и фонари – как бусы.

Еркектер туалети

и айелдыр.

Немного же на свете

подобных дыр.

Камыш,

сухая кашка, —

кого пасти?

Любезная казашка,

меня прости.

Сквозь свет, столоверчение,

сквозь дым и чад,

меня как бы в свечение

уже кричат.

И тонкою синицею

Свисток в пути:

«Оставь меня, провинция!

Не дай уйти!»

Евгению Любину

Дым, как нежные молоки.

Слева, справа – клубы дыма.

Добродетель и пороки

рушатся неудержимо.

И в заката пляске рыжей,

все мы – жертвы на гарроте.

Боже, дай мне силу выжить

на последнем повороте!

Не вещественным составом,

в тигле выплавленном плотно,

а божественным уставом,

выплеснутым на полотна,

пламенем под эти крыши,

криком, не умершим в гроте.

Боже, дай мне силу выжить

на последнем повороте!

Что мне вечные вопросы,

если смерть дается даром?

Вот уже и нас выносит

в мир, плюющийся угаром.

И бездумно вечность нижет

дни, тасуя их в колоде.

Боже, дай мне силу выжить

На последнем повороте!

1965–2007

II

Стихи о бессмертии

Мне повезло: я знаю озаренье

не понаслышке. Океаном света

меня кружило по земному шару,

я сравнивал размытые хребты

зеленых Альп с хребтами Удокана,

дышал софийской ветреной сиренью,

любил в Берлине

и любил в Москве.

Я не был обречен на пораженье,

но знаю, я чего-то не увидел,

не понял, не нашел. Но точно так же

я знаю: я был добр, и я делился

с друзьями хлебом, нежностью, удачей,

а если нищ был —

запахом цветка…

И колокол ударил над Сандански —

над долгой, темной, пасмурной границей,

над Спартаком, родившимся в Сандански,

над диким лавром, выросшим в Сандански,

и распахнув окно в неясный, сонный,

нежнейший дождь,

я вдруг услышал ночь.

И эта ночь вопросы задавала.

«Тебя меняло время?»

«Да, меняло».

«Ты изменяясь – изменял?»

«Бывало».

«А речь друзей? Она тебя спасала?

Она смиряла боль или сомненье,

даря тебе строку стихотворенья»?

Вопросы.

Дождь.

Листва.

Глухая ночь.

Меня меняло время? Да, меняло.

Но время слишком часто изменяло

и мне, и тем, кому хотел помочь.

Родник в пути.

Костер под темным небом.

Я был врагом, но я Иудой не был.

Я жег костры. По долгим рекам плыл.

Ночь.

Эхо

долго

отвечает:

«Был…»

Как странно ощущать себя живущим,

по темным волнам времени плывущим.

Как странно понимать: еще не вечер,

еще над нами звезды, а не свечи.

Как странно видеть тоненький конверт,

в котором запечатана бумажка

все с тем же вариантом:

да и нет.

А ночь твердит:

«Тебя переводили.

Тебя встречали, и тебя любили,

но ты, познавший стыд, любовь и страх,

сумел сказать: даровано бессмертье

не тем, кто угадал судьбу в конверте,

а тем, кто догадался вскрыть конверт

все с тем же вариантом: да и нет?»

Я закрываю окна. Я беспечен.

Ночь глубока, как был бездонен вечер.

Я пью вино.

Я волен проклинать.

Я волен возвышать и низвергаться,

я волен женских губ и рук касаться,

я о бессмертье не желаю знать.

Да, слово – боль. Да, слово жжет и губит.

Да, слово убивает, режет, рубит.

Но если мне придется выбирать

перед весами: чаша – откровенье,

другая чаша – блеск стихотворенья,

я не сумею,

не смогу солгать.

Я выберу. И выбор будет внятен.

Пройдут года,

деревья упадут,

изменит море берега пустые,

иссохнут реки, и родятся вновь,

мой выбор будет тем же: я искал,

мне не нужна судьба, что ждет в конверте.

Я столько в этой жизни умирал,

что, кажется, и правда я бессмертен.

1985

III

* * *

Запятая тайской джонки,

обессмысленный плеск воды.

Солнце – спицами велогонки

прорывает вечерний дым.

Что явилось? Чего не стало?

Будто зайчиком по стене:

если даже этого мало,

то зачем это нужно мне?

И зачем через темноту

эхом дымного соучастья

тлеет крошечное тату

на счастливом твоем запястье?

И дыши или не дыши —

как довериться только звуку?

Вечный ужас: чувствовать муку

совпаденья слов и души.

* * *

Азиатская земля

пахнет глиной и грибами.

Белый лотос в черной яме,

долго длится нота ля.

Солнце – жгучая оса.

Тени призрачны, как морок.

Взгляды дымным пылают порохом.

Только спрыгнуть бы с колеса.

Орхидеи. Дикость роз.

Жар полдневный. Нет движенья.

Ужас перевоплощенья

и бесшумных летучих гроз.

* * *

Вода Сиамского залива.

Вино Алайского прихода.

Ты безобразно некрасива

в минуту моего ухода.

Ты ослепительно прекрасна,

когда встречаемся мы взглядом.

Прости мне жадное пристрастье

к твоим тропическим нарядам.

Ты в этом сладостном наклоне

опять, как огнь, во мне пылаешь.

И умирая в долгом стоне,

ты никогда не умираешь.

* * *

Офицерская жена —

блядь, красавица, сестрица.

Мне нельзя в нее влюбиться,

вся она поражена

обаянием, как птица.

Сладость, нежность, непокой,

мне нельзя ее касаться.

Цвета старых облигаций

замша под ее рукой,

и любовники – всех наций.

Не хочу ее грехов,

не нужны ее обеды!

Но языческие веды

этих пламенных стихов —

символы её победы!

* * *

Две легких тени за окном

опять затевают игры.

Мелькают руки, ноги, икры

и пахнет розовым вином.

Над рестораном «Леди пинк»

струится розовая мирра.