Большие расстояния - [17]

Кравцов замолкает, теперь уже надолго, и я не решаюсь расспрашивать его. Когда у человека горе, лучше не лезть к нему с вопросами — все равно делу не поможешь. Сергей вынимает баночку с махоркой. Мы крутим козьи ножки и закуриваем. Слова Кравцова заинтересовали и взволновали меня. Я начинаю предполагать, что брат Сергея также пограничник и служит где-то на южной заставе. Стычки с нарушителями не редкость и в наши дни. По-видимому, в одной из таких стычек и был ранен брат Сергея. Вот так же весной этого года задержали мы иностранную шхуну. Не обошлось дело и без стрельбы. Кравцов одним из первых прыгнул на борт той шхуны. Действовал он решительно и смело. В перестрелке был смертельно ранен старшина второй статьи Макеев. Все мы тогда очень тяжело переживали эту утрату. Да, шпионов мы задержали, но потеряли нашего лучшего друга Макеева. Сергей ходил со сжатыми кулаками и перекошенным от злости лицом.

— Ну, скажи, — говорил он горячо, — почему они лезут? Что им нужно? Когда эти мерзавцы переведутся на земле?..

Отвечать на его вопросы было бессмысленно: Сергей и сам знал, что им нужно и почему они лезут в каждую щель.

— Мой брат такой же матрос, как и я, — нарушает молчание Кравцов. — Одним словом, морской пограничник. История, которую я тебе расскажу, не совсем обычная. Ну а если раньше не рассказывал, то лишь потому, чтобы лишних толков не было. Дело вовсе не в скрытности…

Мной овладевает жгучее любопытство.

Первые же слова Сергея повергают меня в изумление.

— Его зовут Лю Жунь-шэн. Лю — это фамилия, Жунь — имя, — говорит с печалью в голосе Кравцов. — Но он мой брат. И не символически, как принято называть китайцев. Мои родители усыновили его в 1946 году. Мой отец моряк, капитан первого ранга.

Я озадачен и растерян. Все то, что я узнал сейчас, как-то не укладывается в голове. Но Кравцов не замечает моего смятения. Затянувшись дымом и выпустив сизую струйку, он продолжает:

— Да, история не совсем обычная, друже. И конец у нее невеселый. А дело было так… В сорок пятом году советские войска освободили Маньчжурию. В Порт-Артуре и Дальнем появились наши солдаты и моряки, а среди них мой отец. Позже приехали в Порт-Артур и мы с мамой. Моя мама, Лидия Михайловна, — врач. В то время она работала в военном госпитале.

Помню маленький серый особняк, в котором мы тогда жили. Пол устилали чистые циновки, двери и окна раздвигались. А под окном моей комнатки всегда шелестели клены. Отсюда открывался вид на море. Желтое море… В утренние часы оно в самом деле кажется желтым. Прозрачные ярко-оранжевые волны лениво катятся и разбиваются о скалы, а даль сверкает, испуская потоки ослепительного желтоватого света. Ляохэ, Далин, Ялуцзян и другие речки несут в море ил, и потому оно кажется таким… Я сразу же полюбил его, это солнечное море. Но больше всего я любил поездки с отцом на мыс Лаотешань.

Нужно тебе сказать, что на этом мысу вот уже более полувека стоит маяк, указывающий путь проходящим кораблям. В то время на маяке находился небольшой отряд наших моряков под командой мичмана Барвина. Отцу по делам службы часто приходилось наведываться на маяк. Я быстро сдружился с матросами, они водили меня по песчаной отмели, и мы вместе разыскивали большие перламутровые ракушки с красивыми узорами. Устрица обычно зарывается в песок и оставляет маленький глазок для воздуха, чтобы не задохнуться.

Случалось, мы с мичманом Барвиным поднимались на галерею маяка. Старый моряк гладил меня по голове и с каким-то незнакомым мне суровым выражением лица вглядывался в бескрайнюю водную даль, где плавно покачивались джонки с табачно-желтыми и красными парусами из циновок. А ветер на этой высоте был особенный: упругий, стремительный.

— Вот, Серега, какие обстоятельства, — говорил обычно мичман. — Нож мне острый — сидеть тут на маяке. Сплю и вижу палубу своего сторожевика. Да, были дела… Вернусь в Севастополь — каждый камень поцелую, как родного брата. Да что говорить попусту!..

Я понимал мичмана: он тосковал по настоящей морской службе, от которой-был сейчас оторван, вспоминал боевые дела и грустил по далекой родине.

Здесь же на маяке я и познакомился с Лю Жунь-шэном. Крестьяне и рыбаки из соседнего села Чэньцзяцуни часто наведывались в гости к советским морякам. С галереи маяка хорошо были видны приземистые глинобитные фанзы с плоскими крышами и решетчатыми окнами, оклеенными промасленной бумагой, того сельца, где жил Лю Жунь-шэн. Этому китайскому мальчику не было и двенадцати лет, но он уже смело выходил в море на своей маленькой ветхой джонке вместе со взрослыми рыбаками. Как мне удалось узнать, Лю был круглым сиротой. Лишился он родителей так. До прихода советских войск в Маньчжурию на маяке дежурили три японских солдата. Солдаты грабили крестьян, издевались над ними. Однажды солдаты украли керосин, отпущенный для маяка, а вину свалили на китайских рыбаков. Родителей Лю Жунь-шэна забрали, и больше мальчик их не видел — умерли от побоев после допроса в полиции.

На первых порах крестьяне заботились о сироте, но они все были очень бедны, и вскоре Лю Жунь-шэну пришлось самому добывать пропитание.