Большие пожары - [9]

Как заплачет жена молодая:

«Я хотела с тобой пошутить.

Я хотела лишь только проверить —

Будешь, нет ли злодейку любить».

Герой ее уверениям, конечно, не поверил и велел ей «за сыночка» не беспокоиться, ибо он и Родина-мать сами воспитают ребенка.

Стаял снег, целыми днями пекло солнце, стала подсыхать весенняя грязь. Какая-то сонливость охватила Сергея. Не хотелось ни с кем знакомиться, ничего делать. Правда, он познакомился с некоторыми ребятами, болтаясь по поселку, но так познакомился: «Привет!» — «Привет!» И все в поселке была небольшая ткацкая фабрика, там работало много девчонок, он часто ловил на себе их взгляды и сам удивлялся своему равнодушию. Раз он вспомнил Веру, ту Веру с кирпичного завода, которая ответила: «Спю!» и засмеялась, ту, из-за которой получилась вся история с его разжалованием. (Шел меленький-меленький дождик, они спали на крыше барака, Сергей возвращался лесом.) Он решил поехать к ней, ведь это, собственно, недалеко отсюда, заволновался, засуетился, а потом раздумал: «Чего это я вдруг поеду?»

Однажды он собрался в Москву, шел к станции и опоздал немного, показался поезд. Сергей побежал и уже около ступенек на платформу увидел, что рядом бежит какая-то девчонка и орет: «Нет, не успеем! Не надо бежать, не надо, не успеем!», как будто они едут вместе. Он хотел садиться на ходу, она схватила его за рукав: «Не надо!»

Поезд ушел, до следующего было около часу. Она просто, наверное, как те студентки, посмотрела ему в глаза: «Немного опоздали. Пойдемте посидим?» — как будто они знакомы давным-давно. Сергей даже подумал, что, может, она обозналась, принимает его за кого-то другого. Они сели на лавочку в самом начале длинной платформы. На девчушке было синее сатиновое платьице, но была она вся какая-то наивная и доверчивая или притворялась такой. Рассказала, что работает в магазине грампластинок продавцом и думает поступать в институт торговли. Не в этом году, конечно, а так, вообще...

— А вы учитесь? В каком институте?

— Я в двух институтах учусь (Петьке Тележко — привет!), в институте кинематографии и в геологоразведочном.

— О!

Они доехали до Москвы, погуляли, посмотрели в кино «Во имя жизни». Ничего, картина им понравилась. Потом он ее проводил, она жила где-то у черта на куличках, у Преображенской заставы. Уже стемнело.

— Зайдете ко мне? — они так и были на «вы», культурно.

У него все же сработало, он спросил:

— А есть у вас там кто-нибудь?

— Конечно. Папа, мама, сестренка.

— Понятно.

И пробормотал что-то насчет того, что поздно уже, неудобно.

В темном подъезде он обнял ее, нагнулся к ее лицу, но она уперлась ему в грудь ладонями, оскорбилась, возмутилась: «Вы что? Вы что?»

Он шел потом по полутемным улицам, ругался и, хлопая себя по бокам, смеялся, вспоминая свою новую знакомую.

Снова он, голодный, бродил по Москве, останавливался около институтов. Хотя приема еще не объявляли, там толпились, группами стояли такие же, как он, демобилизованные ребята, деловито обсуждали, куда лучше поступить, куда легче.

Чаще всего он останавливался на Моховой, возле геологоразведочного.

Карточки его кончились — демобилизованным выдавали на месяц, и, хотя родители особенно не торопили, нужно было что-то делать, куда-то устраиваться. Ходил он в сером костюме, купленном сразу по приезде, и однажды дома от нечего делать взял армейское свое обмундирование и наткнулся в заднем брючном кармане на пачку талонов. Их дал ему сержант-эстонец, с которым они выпивали в Таллинне, и еще был Вася Мариманов, и эстонец кричал, что бандитов скоро всех переловят.

Сергей задумался, затем, к удивлению родителей, надел гимнастерку, вновь прицепив к ней погоны, натянул армейские шаровары, пилотку, обул сапоги и, взяв вещмешок, удалился.

Он привез три буханки хлеба, сало, консервы и был очень горд. Он еще дважды ездил в Москву на вокзальный продпункт и снова привозил продукты.

В поселке у них, конечно, выбор был небольшой, но в Москве стены домов и заборы пестрели объявлениями и призывами. Разнообразие требующихся профессий поражало. Можно было одновременно с работой также устроиться на какие-нибудь курсы или поступить в вечернюю школу, а потом и в институт — на очное, или в заочный, или в (вечерний. Можно было ездить в Москву каждый день — выправить сезонный билет и ездить, можно было обосноваться в общежитии. Все это можно было сделать, и пора было этим заняться. С тех пор как он вернулся, прошло чуть больше двух месяцев, а ему показалось вдруг, что прошла вечность! Хватит! Нужно действовать! Он славно переступил какую-то новую черту.

И, вероятно, он устроился бы на работу у них в поселке, а скорее всего в Москве, а с осени поступил бы в вечернюю школу, в десятый класс, а еще с осени в институт. Может быть, в геологоразведочный.

Все бы так, вероятно, и было, если бы не один непредвиденный случай.

Отец получил участок — девять соток — под огород. Купили семенной картошки, мать ее разбирала, рассыпав по комнате, картошка была мелкая, но как хорошо было бы ее сварить. Сергей так и видел, так и вдыхал тяжелый сытный пар кастрюлей. Он проглотил слюну, взял лопату,— старушка соседка одолжила,— и пошел на участок. Удивительно, но он никогда не копал огороды. Собственно, удивительного в этом ничего не было — кто из москвичей до войны имел огород? Это начиная со второго, с третьего военного года потянулись столичные жители по воскресеньям за город — полны электрички! — не гулять, а с лопатами, граблями, тяпками. Сергей никогда не работал на огороде, но земли им было копано-перекопано много. Каких только индивидуальных ячеек не рыл он — и для положения «лежа», и для положения «с колена» и «стоя», то есть в полный профиль, каких только окопов не копал — и для станкового, пулемета, и для ПТР, и для миномета, каких только траншей л укрытий не было им сработано. А сколько котлованов под блиндажи и землянки было приготовлено, нельзя сосчитать.