Большие Поляны - [17]

Время шло к осени, уже рыдали взахлеб журавли на Осиновом болоте, готовясь к отлету, желтели березы, по утрам от заморозков хрустела под ногами трава.

Как-то Петька уезжал с Самоваровым на три дня в дальние лесосеки. Вернулись они под вечер в субботу, когда в Шалашах вдоль речки исходили паром бани, трещали березовые веники и краснотелые мужики и бабы выскакивали наружу отдышаться, прикрывая ладошками «стыд».

Петька поставил тарантас в каретник, убрал коней и пошел к себе в пристрой, где жил с матерью. Проходя задним двором возле бани, он заметил свет в неплотно занавешенном окне. Ему вдруг неодолимо захотелось посмотреть, кто там моется. Может, Параша? На дворе от строений густилась темнота. Петька встал за углом бани и на всякий случай огляделся. Никого вокруг не было, и он, скользнув по стене, припал к окну. Параша стояла к нему лицом и не спеша окатывала себя из шайки.

Только одно мгновение Петька видел ее и тут же отскочил за угол. Его трясло, как в лихорадке, он видел ее всю, от головы до розовых коленок, — вот она тут, рядом, стоит только шагнуть. Он слышал, как она поставила на полок шайку, брякнув ею, как прошлепала по мокрому полу, вышла в предбанник. Петька, осторожно ступая, подошел к дверям бани, с силой дернул ее на себя. Параша вскрикнула от испуга, чуть присела, прижав руки к голым грудям, но Петька схватил в охапку ее еще мокрое, скользкое тело и повалил на широкую лавку, на кучу белья...

На другой день он возил хозяина и хозяйку Милодору Павловну в большеполянскую церковь к обедне.

Обычно словоохотливый, Петька сегодня загадочно молчал. Хозяин спросил, что с ним, не заболел, ли, но Петька промычал что-то, и он отстал.

Вернувшись от обедни, Петька подождал, когда хозяева напьются чаю и Самоваров пойдет к себе отдыхать. Улучив время, он вошел к нему без стука, по-домашнему, и остановился у двери. Хозяин, сладко зевая, укладывал подушку на кушетку.

— Чего тебе? — спросил он, усаживаясь, расправляя пальцами бороду.

На Самоварове белая вышитая рубашка, повязанная шелковым крученым поясом с кистями. От всей его плотной, большой фигуры веяло сытостью и добродушием.

— Ну, что молчишь? — повысил он голос, видя, как Петька переминается с ноги на ногу. — С лошадьми, может, что? Сколько говорить: перековать надо, засечься могут.

— Не-е, с лошадьми в порядке, — выдавил Петька и, помолчав, решительно выпалил: — Иван Капитонович, отдайте за меня Парасковью.

— Чего-чего? — изумился Самоваров и, прищурив глаза, поднял кверху бороду.

— Парасковью... замуж... — повторил, краснея, Петька.

— Их-хи-хи! — закатился Самоваров.

Он смеялся, колыхаясь всем телом, запрокинув голову. От смеха тряслась кушетка, тряслась борода Самоварова.

— И ты долго над этим думал? — вымолвил он сквозь смех, вытирая платком слезы. — Один или вдвоем с матерью?

— Любовь у нас с ей, — озлобился Петька, обидевшись на Самоварова за его смех. — Тут дело сурьезное... Если я вру, ее спросите.

— Что? Любовь?! — зарычал Самоваров. — Да как ты посмел, стервец! Разве забыл, кто ты и кто я? — кричал Самоваров. На крик прибежала жена, остановилась испуганно в дверях горницы. — Вон отсюда! Вон! И чтобы ноги твоей...

Самоваров кинул подушкой в Петьку, тот, увернувшись, опрометью бросился из комнаты.

Не получилось у Петьки со сватовством. В тот же день хозяин уволил его с работы и выгнал обоих с матерью со двора. Пришлось Христа ради проситься на квартиру.

Неудачное Петькино сватовство произошло накануне тех дней, когда деревня стала круто поворачивать от единоличного хозяйства к артелям. Повсеместно создавались колхозы, раскулачивались и выселялись в отдаленные места деревенские богачи.

Дошла очередь и до Шалашей.

Стоял хрусткий зимний вечер, когда Петька узнал, что завтра будут выселять Самоварова. Ему не жалко было ни Ивана Капитоновича, ни жены его, но он чуть с ума не сошел, поняв, что теряет Парашу. Он не знал, что делать, что предпринять, сидел в избе, не раздеваясь, наводя страх на мать. Наконец решился.

Дождавшись ночи, пробрался задами ко двору Самоварова. Ему долго не открывали, пока не вышел сам хозяин, не впустил его в столовую. Петька удивился, увидев Самоварова в нагольном полушубке, в печатных валенках, словно тот собрался в поездку на делянки.

— Чего тебе? — спросил Самоваров Петьку теми же словами, как и в прошлый раз, когда он приходил свататься.

— Раскулачивать вас будут завтра. Вот пришел предупредить...

— Спасибо, без тебя знал... Еще что?

— Так ведь выселят! — крикнул Петька, удивляясь спокойствию Самоварова. — На Соловки!

— Не нас одних, всех порядочных людей выселяют. Живы будем — не умрем, на то воля божья.

Самоваров стоял посреди столовой, зябко запахнувшись в полушубок, ждал, что еще скажет Петька.

Тот обвел глазами столовую и не узнал ее: из буфета исчезла посуда, со стола — скатерть, с окон — шторы, все было голо, как перед праздничной побелкой. «Приготовились, упрятали уже все», — подумал он.

— Иван Капитонович, за-ради бога, отдайте за меня Парашу, — выпалил Петька, — чего ей зазря пропадать, чужих вшей кормить.

— Парашу? За тебя, говоришь?

Самоваров долго смотрел на взлохмаченного Петьку и о чем-то думал. Потом, открыв дверь в горницу, крикнул: