Большие каникулы - [72]

Потом много дней подряд ребята их квартала видели воробья, летавшего туда-сюда с привязанной к правой лапке запиской. И каждый раз, видя, как он летает над школьным двором, они кричали:

— Смотрите, почтальон, почтальон! Позовите Игната! И Ангела!

— И Мушата! — добавляли другие.

Воробей садился на тутовое дерево, что росло в школьном дворе, весело чирикал на солнце и улетал в зеленое поле.

Не знаю, охотятся ли еще Игнат, Ангел и Мушат за воробьями. Но в школе ими теперь все довольны. Учитель математики сказал мне на днях:

— Знаешь, Игнат очень прилично идет по моему предмету. Еще немного, и он станет одним из первых по геометрии.

Я был в восторге. Сидя у окна, я как раз смотрел на шумный, оживленный двор, и вдруг заметил, что на ветке тутового дерева сидит и греется на солнышке наш воробей. А на его правой лапке уныло болтается веревочка… Наверное, воробью надоело сидеть на месте. Он попрыгал с ветки на ветку, потом взлетел и устремился к полю.

Прозвенел звонок, сзывая ребят в классы. Было двадцать минут второго. В ворота школы, дружно держась за руки, входили Ангел, Игнат и Мушат.

ГОРН

ПОСЛЕДНИЙ ЛАГЕРНЫЙ ДЕНЬ.

Вверху, на плоской вершине Хоморода, дежурное звено уже закончило приготовления к последнему костру. Сухая елка глубоко воткнута в землю, окружена поленьями и сухостоем, еловые ветки, политые бензином, расположены пятиугольной звездой, а запасной хворост сложен в стороне огромной, как стог сена, кучей.

Ребята из дежурного звена расположились на одеялах, молча жуя кисловатый щавель и глядя на темную котловину Чукаша, из которой, красная и кособокая, как вареная айва, выплывала луна. Далеко внизу, в долине, лагерные дачи с освещенными окнами казались в мягких фиолетовых сумерках корабликами, застывшими на заколдованном рейде каникул…

— Идут! — закричал вдруг Миху, дежурный звеньевой, одним прыжком взбираясь на кучу хвороста.

В самом деле, со стороны Одорхея раздавался приглушенный стук барабанов: это пионерские отряды маршировали на костер, посвященный закрытию лагеря.

Скоро они будут здесь, — сказал Миху, легко соскальзывая на траву. — И когда все рассядутся, — продолжал он мечтательно, — мы вдруг зажжем костер, сразу с пяти сторон, а горн пропоет свой серебряный прощальный привет…

Воцарившуюся тишину вдруг нарушил стон:

— О-о-ой!

— Что случилось? Поцарапался?

— Нет! Горн!.. — снова простонал кто-то.

— Что? Что — горн?

— Я забыл его в лагере, в спальне.

Говорил самый маленький мальчик, Митуш.

— Так что же ты ноешь? Беги за ним, — накинулся на него другой мальчик, побольше.

— Лучше бы ты свою голову забыл! — разозлился третий.

— Опозорил нас, да еще теперь, в самом конце, — пробормотал звеньевой. Он хотел добавить еще несколько слов, похлеще, но сдержался, заметив, что Митуш чуть не плачет. И проговорил смягчившись:

— Что же делать? Пойдешь за горном. Если прямо через лес, через пятнадцать минут будешь здесь.

— Через лес? — в ужасе пролепетал мальчик.

— Конечно!

— Сейчас, ночью? Я?

— Конечно, ты! Ведь ты же забыл горн! Иди, нечего время терять. Ты забыл, тебе и идти.

Остальные, ворча, поддержали его.

Мальчик встал. Лес, который начинался в двадцати шагах от поляны, казался в темноте черным и взъерошенным, как кабан.

— Хорошо, я пойду, — едва слышно пролепетал мальчик и, не оглядываясь, направился к зарослям терновника на опушке. «Будь что будет!» — решил он, твердо шагая вперед. Да и, в конце концов, что может быть? Ведь он десятки раз поднимался сюда через лес из своей двадцать пятой дачи…

Углубившись в лес, он с радостью заметил впереди белый ствол березы, под которой столько раз сидел, развалившись, и лакомился нанизанной за соломинку земляникой. «Отсюда немного налево будет молодой лесок, в котором мы собирали хворост, — подумал Митуш. — А оттуда рукой подать до полянки, заросшей буками… Потом я спущусь по ручью и пойду по тропинке между елей до самой дачи. Вот и все».

— Только бы добраться до елей — подумал он вслух, ускоряя шаг и ощупывая на ходу выраставшие у него на пути корявые и перекошенные стволы.

Плато Хоморода, похожее отсюда на тетрадный лист, казалось осыпанным мелким и блестящим лунным инеем. Но здесь, под кронами деревьев, лунные лучи дробились на клочья, полоски и квадраты, а пониже, в долине, было так темно, что Митуш почувствовал, как у него подгибаются колени. Неужели он должен там пройти? Войти в этот темный и сырой карман?

«Гляди-ка, мне страшно!» Он остановился и начал громким голосом задавать себе вопросы — «анализировать», как, он слыхал, нужно делать, когда тебе страшно.

— Чего я боюсь?

— Темноты.

— Почему?

— Потому что я к ней не привык.

— Может она мне что-нибудь сделать?

— Нет. Это ведь все равно, что среди дня натянуть себе на голову одеяло. В конце концов, все останется по-прежнему, как и днем. 60 минут тому назад здесь было светло. Можно сказать, что ночь — это тоже вроде бы день, только двенадцать часов спустя… То есть — какие там двенадцать? Два часа… даже один… И все-таки мне страшно… Смешно! Я ведь прекрасно знаю, что днем… отсюда видно…

Так он пытался себя подбодрить. И вдруг остановился, задохнувшись:

— Что… что там видно? Что-то белое, скорчилось… Митуш почувствовал в груди нестерпимый жар. То есть странный холод… Он напряг зрение и вдруг… это белое, которое скорчилось там, задвигалось…