Больше света белого - [3]

- Я говорю, давай я тебя в кровать положу,- уже значительно громче повторила ей женщина.

- В кровать? Давай, давай,- отозвалась старуха.- Только сначала ты, Поль, подкати ко меня к деду, я ему свечкю обновить хочу.

- Да я сама ему, без тебя, обновлю - иди, ложись,- громко сказала Полина.

- Полина - нет. Полина, я сама хочу за ним поухаживать,- торопливо заговорила старуха.- Подвези меня к нему на минутку,- жалобно попросила она.

Полина выпрямилась, посмотрела на старуху и подумала:

- Ну, сейчас еще разревется возьмет. Ничего не понимает. Она за ним поухаживает. Господи!  За ней самой кто бы еще поухаживал. Капризная стает, как малый ребенок. Видно, правильно говорят: что старый, что малый - все равно. Легкое ли дело ее перекатывать? Все-таки, она ничего не сказала матери, а зло поджав тонкие губы, наклонилась опять к ней и, поддерживая ее за плече одной рукой, другой за кромку сиденья у табурета, с надсадой приподымая, повернула грузную старуху вместе с табуретом по направлению к гробу.

- Ой, Полин, ребят надо скричеть - тяжело!- воскликнула при этом старуха.

- Никого не надо кричать - я сама со всем управлюсь,- опуская табурет, выдохнула Полина и с заметным усилием, напирая ладонями в сутулую большущую спину матери, стала толкать ее с табуретом, вихляющим на ходу всеми колесами, к отцу.

Подъехав к нему вплотную, старуха перегнулась через кромку гроба над стариком, вынула у него из левой руки свечу, которая кривилась от жара своего огня и стекала старику на пальцы, осторожно подала этот огарыш Полине, приняла от дочери новую непочатую свечу и сама вставила ее между пальцами покойного. Полина затеплила ее от согнувшегося огарка, потом дунула на него и, дождавшись, когда перестанет виться дымок с трута, положила на тумбочку у телевизора в кучку таких же оплывших свечных огрызков.

Пока старуха меняла свечу, было особенно заметно, и она сама это видела, что его кисть намного меньше и тоньше, чем ладонь у крупнокостной старухи. Ей припомнилось, как после свадьбы, ласкаясь, приглаживая ему вихры, и ладонью закрывая ему едва ли не всю его узенькую голову, она впервые услышала от него, что он, улыбаясь и смущаясь за себя, сказал:

"Какая ты у меня, Полинка, широколапая". Она собралась было тут же рассказать об этом дочери, но раздумала.

- Вот так вот, батюшка,- сказала она покойному по поводу свечи, пока дочь откатывала ее от гроба и тяжело разворачивала табурет со старухой в сторону кровати с периной, высившейся возле двери.

Наконец, уложив мать прямо в одежде и в платке в постель и накрыв ее до пояса одеялом, Полина остановилась, передыхая, окинула комнату взглядом и убедилась, что все в ней - завешенная мебель, гроб, покойный, венки у стены с повязанными на них лентами, пламенеющие свечи,- все это находится в образцовом порядке, то есть - что за это не стыдно будет от людей.

В этот момент совершенно неожиданно с кухни начала слышаться негромкая, напеваемая мужскими голосами, песня. Полина незамедлительно метнулась туда. Резко распахнув дверь с матовым стеклом на кухню, она скорыми шагами ворвалась в нее и когда еще она входила в дверь, громко заговорила:

- Вы что это здесь затеяли, а?! Отец лежит за стеной не похороненный а они тут песни петь! Напились. Я вам говорила. Я говорила. Что люди-то теперь станут про нас рассказывать? У отца на похоронах, скажут, пьянку устроили.

Вид у нее был разъяренный и даже страшный, а последние слова она произнесла каким-то противным свистящим шепотом, ее некрасивые напряженные губы неприятно шевелились. Сердито расширив глаза, она зло глядела на братьев, упрямо перебрасывая взгляд с одного на другого. Песня сразу же прекратилась.

Дети у Хариных рождались в такой вот последовательности: Полька, Ванька, Ирка, Аркашка, Толька и Сережка. Так их и называла до сих пор мать и так же называли себя и братьев, проживающие в маленьком городке, почти что в большой деревне,- их сестры. Городские же братья друг к другу обращались иначе: Ваньку называли они Иваном, Аркашку - Аркадием, Тольку - Анатолием и Сережку - Сергеем. Младшему из братьев, Сережке, исполнилось 37 лет. У стариков Хариных был когда-то рожден еще один ребенок: после Польки девочка по имени Валя, но она умерла еще в младенчестве, кроме родителей и Польки ее в семье никто не знал и о ней речь уже давно не возникала.

В кухне сидели за столом с водкой и закусками три брата: Аркашка, Толька и Сережка.

Братья как только увиделись вчера, так почти сразу принялись за водку и выпили ее уже не мало, все-таки, сегодня они не были сильно пьяны и им всем стало неловко, что старшая сестра так напустилась на них.

- Ну что ты, П-Полин?- начал ей говорить, как всегда заикаясь, Аркашка,- Мы тихо. Это же у отца была любимая п-песня. (Они пели "Русское поле").

- Все, все, Полина, успокойся. Мы не будем больше петь,- сказал Толька.

- Вам - что. Вы послезавтра уедете - а нам с Иркой как потом  в глаза людям смотреть?!.

- Не будем мы. Я же тебе говорю, что мы больше не будем,- повторил Толька.

Толька был красивый, крепко сбитый, с квадратной фигурой мужик-силач гордость отца. Когда-то он был первым парнем, заводилой в деревне, а теперь работал бригадиром сварщиков в Сургуте и хорошо зарабатывал. За все это его очень уважали в семье. Он встал, подошел к сестре и, дотронувшись рукой до ее плеча, еще раз сказал: