Больше никогда не спать - [55]

— Или шахматы, — добавляет Арне.

— О нет, только не шахматы, потому что непобедимые шахматные компьютеры появятся уже задолго до того. Каждую возможную комбинацию можно будет отыскать в специальной таблице, составленной компьютерами. К тому времени просчитают все варианты. Выиграть в шахматы станет делом памяти. Нет, шахматы отпадают. Интересно, чем вообще люди будут тогда развлекаться.

Арне: — Да тем же, чем и сейчас: будут играть в домино, в футбол, сплетничать, ловить рыбу, каждый день читать одно и то же в газетах и смотреть одно и то же по телевизору.

Квигстад: — Согласен. Ну, а особенные, выдающиеся люди? Столько талантов останется невостребовано. Представляешь — у тебя есть некий талант, но всё, что благодаря ему ты мог бы совершить, уже сделано. Давно сконструирована машина, которая гораздо талантливее тебя.

— Мы очень бедные люди, — говорит Арне. — Наука становится всё анонимнее. Скоро в ней совсем не останется места для славы и почёта. Учёные растворятся в собственных открытиях. Когда-нибудь мы будем знать о мире всё, но люди, добывшие это знание, окажутся забыты.

— Забыты, — говорит Квигстад, — совсем как изобретатели костра, колеса или гироскопа. Впрочем, до тех пор, пока университеты перестанут выдавать профессорские мантии и присваивать учёные степени или почётные звания, пройдёт ещё довольно много времени.

— Но в будущем, — говорит Миккельсен, — это станет делом случая. Даже сейчас кому-то удаётся прославиться без всяких выдающихся свершений. Например: у сотни тысяч никому не известных девушек хорошая фигура, и только одна из них становится Мисс Вселенной и попадает в газеты.

— Роскошные сиськи, — говорит Квигстад, — это всё-таки совсем другое. Множество девушек получает от этого кучу удовольствия. Конечно, не попадая в газеты, а просто в кругу друзей.

— А математический ум или чутьё первопроходца — зачем они нужны в кругу друзей, особенно если у машин всё получается гораздо лучше и все открытия уже сделаны?

— Только сумасшедшему взбредёт в голову сделаться знаменитым учёным, — подытоживает Квигстад.

Ровно так и говорит. Что у него на уме? Может быть, это он так меня утешает?

— Игуанодоны вымерли из-за своих размеров, — утверждает Квигстад, — а человечество погибнет от сознания своей ненужности.

32

Я ощупываю спальник: ещё не высох. Тогда попробую спать без спальника, просто не раздеваясь. В четыре — каждые полчаса я смотрю на часы, Арне храпит — поднимается такая буря, что палатка бьётся на ветру. Я приветствую ветер, избавляющий от комаров. Но вот уже незаметно проникли в палатку кровососущие мухи, они забираются мне под рубашку и в рукава. Они не причиняют боли, но оставляют на теле большие капли крови. Они совсем не пытаются избежать справедливого наказания. Я давлю их указательным пальцем. Мелкие чёрные мухи, меньше тех, что облепляют у нас банки с вареньем.

Приподнявшись на локте, я смотрю на Арне. Он лежит, повернувшись ко мне лицом, подложив руки под голову, с открытым ртом; так, что видны его плохие жёлтые зубы, вплоть до коренных. Зубы старика. Его лицо уже сейчас выглядит ветхим. Как будто он уже прожил много дольше того срока, на который было рассчитано его тело. Его глаза словно провалились под веки. Его густая щетина вызывает мысли о старости, упадке, запущенности. Он похож на обессилевшего великана, на слабоумного тролля, кажется, что издаваемый им храп — это единственный язык, которым он владеет. Каждую ночь он не даёт мне заснуть. И всё же я точно знаю, что время от времени сплю. Потому что я просыпаюсь от тишины, когда храп наконец прекращается. Арне тогда, как правило, уже нет в палатке. Я смотрю вверх, в остриё пирамиды, где собираются комары, сажусь, во рту какой-то тухлый привкус. Большими глотками пью воду из фляжки, закуриваю сигарету. Отгоняя комаров рукой, выкуривая их дымом, я минут десять сижу в раздумьях. Докурив сигарету, я просовываю руку под край палатки и закапываю окурок пальцем.

Правая нога у меня совсем не сгибается. Она опухла и приобрела странный цвет. Но ходить я, наверное, ещё смогу. Ходить будет гораздо легче, чем натягивать на ногу мокрый носок. Для этого я должен проделать разные движения, весьма болезненно напоминающие утреннюю гимнастику, которую я делал слишком редко, даже когда это ещё не причиняло никакой боли. Наклоняя туловище вперёд и назад, я в конце концов попадаю носком на пальцы правой ступни и кое-как надеваю его на вытянутую ногу. Другой носок — не проблема. Я встаю, сую ноги в ботинки и выбираюсь наружу. Половина одиннадцатого. Палящее солнце.

Над костром, на палке, косо вбитой в землю, висит чайник. Больше ничего не видно. Зелёная палатка Квигстада исчезла. Что случилось? Арне тоже нет. Только поднявшись вверх по склону, я замечаю его на берегу озера, где он сворачивает голубую сеть.

Глядя то на Арне, то на чайник, я размышляю, что будет полезнее — пойти помочь Арне или же присмотреть за костром (но в этом последнем случае пройдёт ещё какое-то время прежде, чем я выясню, куда делись Квигстад и Миккельсен). Тонкая палка, на которой висит чайник, загорается, а сам костёр начинает гаснуть. Я ковыляю к нему так быстро, как только могу. Лучше было бы поставить чайник на камни, но нигде не видно камней подходящего размера. Палок потолще тоже нет. Даже чайник вскипятить, оказывается, не так просто без примуса.