Больше чем просто дом - [132]

Была какая-то невыносимая чистота в этой крутизне целомудренного камня — он вел за собой, направлял, призывал. Шпиль стал для юноши идеалом, и он внезапно стал прилагать отчаянные усилия, чтобы остаться в колледже.

— Что ж, вот и все, — сказал он себе шепотом и провел влажными от росы руками по волосам. — Все кончено.

Он почувствовал безмерное облегчение. Последний обет надлежащим образом вписан в последнюю книгу, и вот он больше не хозяин своей судьбы — она в руках того плюгавого экзаменатора, кем бы он ни был: до сих пор они ни разу не встречались. Ну и рожа! Он был похож на горгулью — из тех, что гнездились в многочисленных нишах некоторых зданий. Эти очки, эти глаза и рот, ехидно перекошенный в гротескной дисгармонии с остальными чертами лица, выдавали в нем принадлежность к горгульему племени или, по крайней мере, свидетельствовали о его близком родстве с ними. Он, наверное, и выставляет отметки. «Вот если бы, — думал парнишка, — как-нибудь договориться с ним и переписать работу, если вдруг не сдал». Свет в окнах аудитории погас, прервав его размышления, и мгновение спустя трое двинулись мимо него по тропинке, а четвертый заспешил на юг, в сторону города. Студент вскочил на ноги и, отряхнувшись, как мокрый спаниель, бросился вдогонку за экзаменатором. Тот резко повернулся, услышав невнятное «здрасьте», и студент поплелся рядом.

— Дождливый вечер сегодня, — сказал парнишка.

Горгулья только хрюкнул в ответ.

— Господи, ужасно трудный был экзамен.

Эта тема, как и предыдущая, о погоде, увяла, не встретив поддержки, посему юноша решил взять быка за рога:

— Будете выставлять оценки, сэр?

Преподаватель остановился и глянул ему прямо в глаза. То ли ему не хотелось вспоминать об оценках, то ли его вообще злили подобные приставания, а скорее всего — он просто устал, промок и хотел поскорее добраться домой.

— Это вам никак не поможет. Я знаю все, что вы сейчас скажете, — что это для вас решающий экзамен, что вам хотелось бы, чтобы я при вас проверил вашу работу и тому подобное. За последние две недели я слышал это уже сто раз от сотни студентов. Мой ответ: «Нет, нет и еще раз нет!» — ясно вам? Мне все равно, кто вы такой, и я не хочу, чтобы какой-то назойливый мальчишка тащился за мной до самого дома.

Они одновременно развернулись, каждый в свою сторону, и быстро пошли прочь, и юноша вдруг инстинктивно понял, что — к гадалке не ходи — экзамен он провалил.

— Чертов горгулья, — пробурчал он.

Но он знал, что горгулья тут вовсе ни при чем.

II

Раз в две недели он обычно выбирался на Пятую авеню. Бодрящими осенними деньками особенно заманчивы были крыши сверкающих автобусов. Чье-то лицо, мелькнувшее на империале встречного автобуса, любопытный взгляд или вспыхнувший румянец всегда предполагали некую долю интриги. Пять лет прошло с тех пор, как он оставил колледж, и с тех пор автобусы, галерея искусств да несколько книг дарили ему интеллектуальное отдохновение. Еще первокурсником он увидел в руках одного пылкого молодого преподавателя книгу Карлейля «Герои и почитание героев»[112] и увлекся ею. Тогда он почти ничего не читал. Ему не хватало ни свободного времени, чтобы вдумчиво пытаться объять необъятное, ни образованности, чтобы сосредоточенно отбирать немногое, но самое главное, поэтому его жизненную философию формировали два элемента. Первый составляла скептическая конторская философия его приятелей, в которой обязательно присутствовали: подруга, работа с зарплатой в десять тысяч долларов и, наконец, утопическая квартира где-нибудь в перестроенном Бронксе. Второй элемент состоял из трех-четырех крупных идей, которые он почерпнул из незамысловатых высказываний шотландца Карлейля. И все-таки он чувствовал, и не без оснований, что общий кругозор его прискорбно узок. У него не было природной тяги к чтению, аппетит его просыпался порой, как в случае с «Героями», но ему по-прежнему было необходимо, чтобы кто-то натолкнул его на мысль прочесть ту или иную книгу того или иного автора, а иногда он нуждался в том, чтобы кто-нибудь растолковал ему прочитанное. «Sartor Resartus»[113] он так и не смог понять.

Вот потому-то Пятая авеню и автобусные крыши захватывали его все больше и больше. Они означали освобождение от пестроты варварских толпищ Бродвея, от спертой атмосферы синих саржевых костюмов и зарешеченных окон в центре и неопрятного роя людей среднего достатка, наводнявших пансион, где он жил. Пятая авеню обладала несомненной респектабельностью, некогда им презираемой: у людей в автобусах были более сытые лица, рты у них складывались в более приязненные линии. Как и положено любителю символов и идеалисту, независимо от того, кто был его кумиром — распущенный, но обаятельный второкурсник или карлейлизованный Наполеон, — в окружающей обыденности он пытался найти то, за что можно уцепиться и отстаивать, как прежде отстаивали религиозные убеждения, семейные ценности и жизненную философию. Он обладал определенным чувством уместности, которое подсказывало ему, что старое доброе эпикурейство, каким бы романтическим ни было оно в юности на первом курсе колледжа, в городской жизни показалось бы чужеродным и даже неприемлемым. Слишком уж все легко складывалось без покаянных возвращений в колледж на поезде в пять утра вместе с другими юными гуляками, без искупления долгими утренними сидениями на уроках и неделями прозябания. Важно было иметь репутацию, хотя бы и такую, как у этой толпы, а по нью-йоркским меркам кутежи были уделом молодых забияк и тошнотворно богатого еврейства, посему строить из себя представителя богемы он не собирался.