Больше чем любовь - [41]

– Когда я увидел, насколько ты потрясена происходящим, у меня сжалось сердце, и я понял, как обостренно ты чувствуешь… какое у тебя доброе сердце… как ты отличаешься от Марион, которая бы зевала от скуки, сидя рядом со мной… Меня влекло к тебе так, как не влекло ни к одной женщине за всю мою жизнь. Мне было все равно, что за этим последует, и я взял твою руку.

Когда я почувствовала, как эти сильные, нервные пальцы сжимают мою руку, я ощутила мгновенную слабость и не могла пошевельнуться. Я не делала попыток высвободить свою руку. Я не могла произнести ни слова, сердце сильно забилось, и странное чувство овладело мною: мне вдруг стало не хватать воздуха. Я была в каком-то трансе, как зачарованная.

И все-таки, если бы в тот вечер, когда я еще была дома, мне сказали, что я позволю незнакомому мужчине держать мою руку и, кроме того, мне это даже будет нравиться, я бы только посмеялась. В то время я еще считала себя хладнокровным, абсолютно неуязвимым человеком, умеющим контролировать свои чувства в любой обстановке.

Но в тот памятный вечер, когда мы познакомились с Ричардом, едва ли можно сказать, что я контролировала свои чувства.

Он молчал. Наверное, если бы он заговорил, я бы вела себя по-другому: исчезли бы волшебные чары, и я бы возмутилась его поведением и в то же время была бы раздосадована самой собой. А так Ричард в полном молчании продолжал держать мою руку. Время от времени он быстрым нервным движением сжимал мои пальцы или тихонько вздыхал, оценивая прекрасные движения танцоров на сцене или чудные звуки музыки, исполняемой оркестром.

Не могу объяснить, что именно я чувствовала, скажу только, что на самом деле ни до, ни после этого вечера я не испытывала такого сильного душевного волнения во время третьего акта «Лебединого озера». Но это волнение было ощущением счастья, чувством душевного комфорта, какого-то внутреннего благозвучия, которое раньше было мне совершенно незнакомо.

Но вот опустился занавес. Замерли последние звуки чудесной музыки. Под гром аплодисментов в зале зажегся свет. Я повернулась, и наши взгляды встретились. Он смотрел на меня очень тепло, по-дружески, и такой взгляд мог вызвать у меня только ответное чувство. Я не могла сердиться на него, да и за себя мне было совершенно не стыдно. Я поняла, что в эту минуту между нами возникло что-то вроде электрической искры, а от нее возгорелось пламя, которое не погаснет никогда.

Наконец я отняла свою руку и почувствовала, что лицо у меня горит. Мне было несколько неловко, и я превратилась в обычную, прежнюю Розелинду.

Когда мы встали, он помог мне надеть пальто и оделся сам, и тут меня охватило смущение, и я начала что-то лепетать. Я пробормотала, что спектакль был замечательный, что Макарова и Долин танцевали бесподобно, что все было прекрасно и т. д. и т. п. А Ричард слушал меня с таинственной улыбкой на губах и согласно кивал головой. (Тогда я, конечно, не знала, потом он признался мне, что он только и мог кивать головой, потому что ему страшно хотелось при всех обнимать меня, целовать и говорить, как я восхитительна.)

Мы медленно спускались по лестнице. Я все еще шла как во сне. Ричард встретил нескольких знакомых, с улыбкой поздоровался с ними и немного поговорил о спектакле. Наконец мы очутились в фойе, и тут только я пришла в себя и начала думать о самых обыденных вещах. Погода была ужасная. Пока мы были в театре, выпал снег, и сейчас в темном воздухе кружились снежинки, тротуары покрылись отвратительным мокрым месивом. Такси и личные машины непрерывно сигналили и медленно, осторожно двигались по обледеневшей мостовой. Одна за другой они подъезжали к театру. Я повернулась к своему спутнику.

– Ну что ж, – сказала я, – теперь мне надо поторопиться, чтобы успеть на автобус… так что давайте прощаться.

Ричард остановил меня.

– Где вы живете? – спросил он.

– На Уимпл-стрит, – ответила я. Он задумчиво посмотрел на меня.

– Врачи и дантисты, да? – Уголки его рта поднялись, на губах сверкнула озорная улыбка, которая очень скоро стала мне родной и знакомой. Когда он не улыбался, губы его были как-то горестно и строго сжаты.

– Я… я личный секретарь мистера Диксон-Родда, – ответила я.

– Боже мой! – воскликнул Ричард, теперь уже со смехом. – Неужели тот самый великий окулист?

Я кивнула, а Ричард добавил:

– Мир тесен. Мне кажется, моя старая тетушка Оливия всегда выписывает у него очки… На днях за ленчем она распространялась о достоинствах мистера Диксон-Родда. Она посоветовала мне тоже обратиться к нему, потому что, как я уже говорил, в последнее время у меня часто болят глаза.

Я посмотрела в его печальные карие глаза, в которых было море доброты, и сказала:

– Мне кажется, я вспоминаю некую мисс Эш, она одна из постоянных пациенток доктора Диксон-Родда. Да, конечно… очень пожилая дама, которая всегда ходит с палкой из черного дерева, правильно?

– И очень похожа на ведьму, а в средние века ее наверняка бы сожгли у позорного столба, – сказал Ричард, продолжая смеяться. – Да, это тетушка Оливия. А палка… я помню ее с самого детства. У тетушки есть привычка тыкать этой палкой в своих племянниц и племянников, когда они ей надоедают.