Больше, чем что-либо на свете - [43]

– У нас гости? Добро пожаловать! – обольстительно-радушно улыбнулась она, приветствуя изящным поклоном сослуживцев Северги.

Сидериг слегка ошалел от её ослепительной красы и, не сводя с неё зачарованного взгляда, чуть не сел мимо стула.

– Кхе, кхм, – закашлялся он. – Прости, госпожа... Ты столь прекрасна, что я... Гм, гм... В полном оху... э, восхищении.

Этот проглот в одну белокурую клыкастую морду сожрал почти половину всего, что было на столе. До сотенного он дослужился исключительно благодаря своим боевым качествам, а по воспитанию как был простолюдином, так и остался. В присутствии утончённой красивой госпожи он себя держать не умел: говорил с набитым ртом, отпускал непристойные шуточки и сам же над этими шуточками ржал во всю белозубую пасть. При этом он, видимо, искренне мнил себя милейшим остряком и душой общества. Северга с удовольствием отвесила бы ему хорошую дружескую затрещину, но при жене приходилось сдерживаться.

– Дорогая, увы, сегодня мне придётся отбыть в свой полк, – сказала она. – А эти весёлые господа скрасят мою скуку в дороге.

Собственно, источником искромётного веселья был только старина Сид, а десятники произнесли едва ли пару слов за весь обед, налегая на угощения и выпивку. Услышав об отъезде, Темань сдержала слёзы, но побледнела так, что Северге было впору бросаться к ней и ловить в объятия. Может быть, супруга вспомнила разговор о «нерешённом вопросе», а может, её опять посетила неизбежная мертвящая мысль о том, что она могла видеть Севергу в последний раз. Навья садилась в повозку, чувствуя на себе её печально-пристальный, жадный взгляд.

Когда они тронулись, Сидериг, развалившись на сиденье, протянул:

– Да-а... Жёнушка у тебя, конечно... уххх! – И подмигнул, дружески ткнув Севергу кулаком в плечо: – Тебе б сейчас к ней под бочок, да? И – туда-сюда! (Он непристойно изобразил пальцами совокупление). Хорошенько, досыта, разочков этак... пять за ночь! Да я б с такой красотулей из постели вообще не вылезал, хвост драмаука мне в глотку! Ты уж прости, сестрица, что приходится тебя разлучать с твоей ненаглядной: приказ есть приказ, чтоб его сплющило... Такая вот житуха несправедливая. Эх!

По дороге ребята пили, не просыхая: а когда ж ещё расслабиться бедному вояке? На войне не до того будет. А Северге даже горячительное в горло не лезло, и она лишь для виду выпивала глоток-другой. Настроение было кисловато, о будущем думать не хотелось, и только глаза Рамут, пробиваясь голубыми лучами сквозь тучи, наполняли сердце лёгкой и светлой тоской.

В последний день пути пить однополчане бросили – приходили в себя, дабы не ударить в грязь лицом и в переносном, и в самом прямом смысле. Раздобыли бочонок воды и дули её втроём, борясь с похмельной сухостью. Сидериг приоткрыл дверцу и облил себе голову.

– Знаешь, я тебе даже благодарен, сестрёнка, – фыркая и разбрасывая брызги, проговорил он. – Пока за тобой ездил, будто в отпуске побывал.

– Твоя печень тебе ещё ручкой не помахала на прощание? – усмехнулась Северга. – Досыта накалдыкался?

– Ой, до тошнотиков, брр, – пропыхтел Сидериг. – А моя печень готова свернуть мне шею. Теперь долго капли в рот не возьму!

На туманных полях пахло сыростью и кровью. Кровь уже не впитывалась, земля пресытилась, и Северга, ступая по ней, чувствовала её мучительную дрожь и стон. Всё это было знакомо ей и давно не ужасало: ни намотанные на меч кишки, ни насаженные на пики головы, ни втоптанные в грязь выбитые зубы. Крик птиц-падальщиков стал привычным звуком, под который ей хорошо думалось. Она вошла в шатёр Вертверда и чеканно встала навытяжку.

– Желаю здравия, господин пятисотенный.

Вертверд, коренастый коротышка с большим лбом, широким ртом и маленькими выпученными глазками-угольками, сверкавшими из-под нависающих чёрными кустиками бровей, сидел за походным столом и что-то строчил.

– А, это ты, – бросил он сухо и негромко, лишь на миг подняв взгляд на Севергу.

Но навья знала, что под этой маской спокойствия бурлит готовый выплеснуться кипяток. У котелка уже срывало крышечку: под столом начальник постукивал ногой. Закончив писать, он отдал бумагу десятнику-секретарю и поднялся.

– Ну что, мерзохвостка? – рыкнул он. – Потрудись объяснить, что всё сие значит! Плесень ты злоебучая, мухоблудка недодавленная, хандрыга нечёсанная, елдыжка дырожопая, болдопырка брыдлая, какашка ты драмаука сушёная и поперёк кишки засунутая!

Коротышка вдохновенно изрыгал ругательства сногсшибательным потоком снизу вверх, и Северга с восхищением слушала, прижмурив глаза, словно от пыльного ветра. Вот уж кто умел браниться в полку, так это пятисотенный – представитель старой школы сквернословия! То, что он выдавал и загибал, уже мало где звучало... Воистину, все прочие срамословцы казались рядом с ним убогими мямлями. За ним надо было записывать, что некоторые желающие пополнить свой словарный запас порой и делали. Его грудь выпячивалась колесом, ноздри приплюснутого носа раздувались. Когда струя изысканных выражений иссякла, навья коротко и чётко дала объяснения, упомянула письмо, отправленное из Раденвеница.

– Я ничего не получал, – раздражённо бросил Вертверд. – Это может быть как правдой, так и твоей выдумкой в своё оправдание. О твоём ранении и отправке в Верхнюю Геницу мне доложили; восемь дней на выздоровление – ладно, ещё пару-тройку дней на окончательную поправку – допустим. А что у тебя там за обстоятельства, это меня не волнует. Ты нужна здесь, и ты была обязана немедленно вернуться в свой полк!