Больше, чем что-либо на свете - [29]

С поклоном и уважением,

Брегвид, управительница города Дьярдена».

Листок с хрустом превратился в руке Северги в комок. Грудь медленно наполнялась каменным холодом, а на плечи ложился стальной панцирь, под которым стало трудно дышать. Из письма не следовало явственно, жива ли Темань или мертва... «Покусилась на собственную жизнь...» А вот чем кончилось это покушение? Была ли в том оплошность г-жи Брегвид или её умысел – так или иначе, новость эта обрушилась на Севергу тягостным, тоскливым грузом, разом выбившим у неё почву из-под ног. Как бы скверно они с Теманью ни расстались, положа руку на сердце, смерти ей навья не желала. Ушла за туманную пелену прошлого боль от «укуса», нанесённого ей Теманью; перед огромным, холодящим и мрачным призраком смерти все дрязги и обиды стали незначительными. «Неужели умерла? – думала Северга, хмурясь и стискивая зубы от саднящей тоски. – Дурочка... Зачем она это сделала? Чтобы уязвить меня ещё больнее, взвалив мне на душу вину за свою гибель? Впрочем, это вполне в её духе».

– Что стряслось? – спросила Бенеда, подсаживаясь рядом. – Тревожные вести?

– Не то слово, тёть Беня, – проговорила Северга, сжимая комок письма. – Домой вызывают. Не знаю даже толком, что там случилось... Бред какой-то.

– Как это – не знаешь? А в письме что сказано? – нахмурилась знахарка.

– Да непонятно там сказано! – рыкнула Северга, швыряя комок себе под ноги. – Впрочем, в любом случае всё равно придётся ехать.

– Ну, коли надо, то езжай, что поделать... – Бенеда подобрала скомканный листок, бережно расправила на колене и протянула Северге. Та отмахнулась, и знахарка пробежала строчки глазами. – А кто она тебе, эта госпожа Темань, если не тайна? Родня?

– Роднее не бывает. – Северга смолкла, раздумывая, стоило ли посвящать тётушку Бенеду в тонкости своей личной жизни. Костоправка уже и сама стала ей почти как родная матушка; пожалуй, она была достойна знать правду, и Северга сказала: – Она – моя женщина.

Чёрные брови Бенеды сдвинулись, отражая и недоумение, и догадку одновременно.

– Это в том смысле, что вы с нею... – Костоправка покрутила указательными пальцами, как бы сматывая ими невидимую нить.

– Да, – устало вздохнула Северга. – В постели я предпочитаю свой пол. К мужчинам меня никогда не тянуло, из всего мужского рода уважала только отца Рамут. Мы с Теманью нехорошо расстались, а теперь вот...

Навья выпрямилась с каменной спиной: прильнув к дверному косяку, на пороге стояла Рамут. Вне всяких сомнений, она слышала всё до последнего слова. Развернувшись, она стремительно бросилась в свою комнату, а Северга осталась с двойной тяжестью на сердце.

– Ну, с кем ты там в спальне кувыркаешься, это только твоё дело, – вымолвила наконец Бенеда. – Ни меня, ни твоей дочки это никак не касается. Ты как была ей матерью, так и остаёшься, а всё прочее – дело десятое. Зазнобу твою жаль, конечно. Ежели вы с обидами друг на друга расстались, а она померла, это скверно, дорогуша. Не завидую тебе и врагу такого не пожелаю. Ну... Езжай, коли такая нужда спешная. Да напиши мне потом как-нибудь, что ли, чем дело-то кончилось, а то ведь беспокоиться буду.

– Напишу, тёть Беня. – На сердце у Северги немного потеплело от такой родственной заботы, и она от души пожала мощную руку костоправки.

До ближайшего городишки, Раденвеница, было всего три часа пешего пути, и обычно выносливая Северга резво добиралась туда бегом по слою хмари или скакала верхом на одном из коней знахарки. Коня она потом отпускала, и тот возвращался домой, а навья в городе нанимала носильщиков для дальнейшего пути. Но сейчас её спина ещё не окрепла ни для пешей, ни для конной дороги, и Бенеда велела снарядить для неё повозку, которую предстояло тащить её сыновьям. Рамут где-то пряталась, и навья не навязывалась ей, хотя в груди засела острая ледышка печали. Когда настала пора выезжать, Северга всё-таки заглянула в комнату к дочери.

Рамут сидела на постели, прижав к себе подушку, и смотрела в окно. При появлении Северги она учтиво поднялась на ноги и тут же отвела взор, спрятав его в тени ресниц.

– Я уезжаю, детка. – Северга остановилась в паре шагов от дочери. – Зашла попрощаться.

– До свиданья, матушка, – проронила Рамут, не глядя на Севергу.

Губы навьи скривились в подобии горькой усмешки.

– При встрече поцеловала, а сейчас, значит, не хочешь? Ладно, как тебе угодно... Я благодарю тебя за всё, девочка. Ты спасла меня и поставила на ноги. Ты – чудесная целительница.

– Не стоит благодарности, матушка. Я делала то, что должна была, – проронила дочь, всё так же пряча взгляд.

– Может, хотя бы руку дашь на прощание? – Северга протянула ладонь к Рамут.

Прохладная ладошка робко легла в неё, и навья, склонившись, прильнула поцелуем к пальцам дочери. Они вздрогнули и смущённо выскользнули из её руки.

Раденвениц был совсем маленьким городком, чуть больше деревни. Плохие, выщербленные мостовые имелись не на всех улицах, а лишь на главных, а прочие, не мощёные, после дождя и по весне до безобразия раскисали: пройдёшь – и сапоги в грязи до самого верха. Отпустив сыновей Бенеды, Северга заказала повозку. Заказ приняли, но сказали, что придётся ждать примерно два дня. Единственная гостиница оказалась закрыта, и в её здании теперь размещались какие-то торговые конторы; в прошлый раз она, кажется, ещё работала, но хозяйка, видно, решила, что дело убыточное. Навья была вынуждена ютиться в сумрачной комнате ожидания в отделении Извозного Двора. От долгого сидения спину сводило болью и судорогой, и Северга, разминаясь, с кряхтением поднималась и принималась хромать взад-вперёд. В груди висело унылое, как осенняя грязь, чувство, что всё, будто нарочно, складывается самым издевательским образом: и эта боль в спине, и туманные выражения в письме г-жи Брегвид, и закрытие гостиницы, и задержка с повозкой...