Больше, чем что-либо на свете - [26]

Темань лежала в купели с чаркой плодового вина, не вытирая текущих по щекам слёз, а Северга облачалась в тёмные доспехи. Парадную саблю сменил тяжёлый меч, а щегольскую шляпу – шлем в виде жуткого звериного черепа.

Золотоволосая навья в служебном кафтане работала с бумагами за своим столом и принимала посетителей, записывая их имена в большую тетрадь, а глаза Северги льдисто сверкали из прорезей шлема. Её меч ударял о щит в едином грохочущем ритме.

Темань шагала по вечерней улице, направляясь после службы домой, когда около неё остановилась повозка градоначальницы. Дверца распахнулась, и оттуда выглянуло приветливо улыбающееся, румяное лицо главы города.

– Позволь тебя подвезти домой, дорогая Темань. Сегодня холодно.

– Благодарю, госпожа, – учтиво улыбнулась та. – Я люблю ходить пешком.

И она продолжила путь, поскрипывая сапожками по снежному накату на мостовой. В это время Северга, воздев меч к серым тучам, рычала белозубой пастью:

– Вперёд, ублюдки! Ни шагу назад! Кто побежит – того сама порешу!

И бойцы с рёвом мчались вперёд, сшибаясь с противником грудь в грудь. Брызгала кровь, кучно ложась пятнами на доспехи Северги и её отчасти прикрытое щитками шлема лицо. В перерывах между битвами, сидя у костра, она читала отчаянные, длинные, красивые письма от Темани с мольбами о прощении, но оставляла их без ответа – бросала в огонь.

Часть 3. Три запретных слова

Северга казалась недосягаемой и неуязвимой, но вражеское оружие однажды настигло её.

– Везите меня в Верхнюю Геницу, к тётке Бенеде, – шевеля мертвенно-серыми губами, прошептала она. – Там и дочка моя живёт... Испугается девочка, конечно, но что поделать...

Перелом позвоночного столба с разрывом спинного мозга сделал её тело чужим и бесчувственным ниже пояса. Там были просто два бревна, которые хоть руби, хоть пили, хоть стругай – ничего не почувствуют. Сослуживцы прикрывали её от дождя плащами, а над Севергой ползло бесконечное холодное небо Нави. Ночь сменялась днём – навья сбилась со счёта, сколько раз.

Когда вокруг поплыли горные вершины, а в груди разлилось умиротворяющее тепло, она поняла: Рамут близко. Вскоре над нею склонилось суровое лицо костоправки – чернобровое, с бакенбардами:

– Ну вот, опять тебя угораздило, дорогуша...

А сердце светло ёкнуло от звонкого голоска:

– Матушка! Что с тобой?

Северга растворилась в этом неземном, сияющем личике, утонула в этих глазах – чудесных, сапфирово-чистых, в обрамлении густых ресниц. Рамут начинала превращаться из ребёнка в очаровательную девушку, и навья вдруг замерла в немом восхищении, забыв о дыхании: «Боги, как она прекрасна. Неужели это моё дитя?» А Бенеда, обняв Рамут за плечи, подбадривала не то её, не то Севергу:

– Сама видишь, ранена твоя матушка. Но ничего, поставим её на ноги. Бегать будет, как миленькая.

Рамут, выскользнув из объятий тётушки, бросилась к носилкам Северги, упала ей на грудь и прильнула к губам в поцелуе – таком же крепком, с каким навья когда-то прощалась с нею, десятилетней, ранним зимним утром. Только сейчас было лето, а Рамут недавно исполнилось пятнадцать.

– О... Прекрасная госпожа, что же ты делаешь со мной, несчастной? Я ведь теперь у твоих ног до конца своих дней... Твоя навек.

Дурацкая, наверно, была шутка, но ничего другого не пришло смертельно измученной Северге в голову – само сорвалось с пересохших губ. Этот поцелуй был сильнее удара, который лишил её половины тела, чище и мощнее летней грозы, светлее и нежнее весеннего цветения. Он дарил жизнь.

– Ну вот, половина лечения уже есть, – добродушно усмехнулась Бенеда. – Коли болящая шутит – значит, дело к поправке.

Товарищей Северги она велела накормить обедом, а саму навью приказала положить спиной на доску с ремнями и перенести на постель. Рамут, не сводившая с Северги напряжённых, пристально-синих глаз, спросила вдруг:

– Тётя, можно я сама буду лечить матушку? Я смогу!

Бенеда вскинула на неё внимательный, задумчиво-строгий, оценивающий взгляд, потом склонилась к навье:

– Ну что, дадим девочке попробовать силы? Она тут у нас уже на людях понемножку учится, так что не думай, что это совсем первый раз. Я рядом буду, ежели что – поправлю.

Северга вкладывала в свой взгляд всю щемящую ласку, всю свою жадную тоску, но лицо, словно тоже наполовину отнявшееся, не одолело улыбки. Только губы шевельнулись:

– Давай, детка. Я верю в тебя.

Рамут склонилась над нею, а к Бенеде подошёл пригожий, зеленоглазый и кудрявый юноша, в котором навья с трудом узнала Гудмо, и что-то зашептал костоправке на ухо. Он отвлёк её этим, а Рамут уже приступила: её лицо стало сосредоточенно-серьёзным, самоуглублённым, глаза потускнели и потемнели, а челюсти сжались. Её руки лежали на коленях и даже не касались навьи, но что-то страшно хрустнуло у Северги в спине, и боль накрыла её горным обвалом, раздавила, оглушила и ослепила. «Если больно – значит, тело живо и сможет выкарабкаться из бесчувственности», – изломанной молнией блеснула мысль. Из помертвевшего горла вырвался не крик, а хрип, и Рамут, ахнув, отшатнулась. Бенеда тут же накинулась на неё:

– Ты что творишь-то, раздолбайка? Думаешь, коли она ног не чувствует, то и обезболивание делать не надо?! Ты ж ей хребет на живую сломала! – С этими словами костоправка занесла руку, но влепила подзатыльник не Рамут, а Гудмо: – А ты пшёл вон, бездельник! Не мешайся тут...