Большая Засада - [178]

Приказ эгуна — по-другому Эпифания никогда бы не послушалась. Женщина она была строптивая и самонадеянная, никогда на ее лице не видели и следа слезинки, никогда она не плакалась и не жаловалась. Только в часы любви и наслаждения она стонала и вздыхала, но то были стоны ликования, вздохи блаженства. Эпифания попыталась сопротивляться, но не смогла: эгун своим костлявым пальцем указывал на дорогу жизни. Как это уже произошло раньше, дух вручил ей ребенка и продиктовал решение.

Негритянка Эпифания ушла в слезах, и если бы кто ее увидел, то не поверил бы своим глазам. Гонимый Дух долго шел за ней, а потом вернулся к своему другу, который взялся за оружие.

Тисау, прощаясь, прижал сына к груди:

— Скажи полковнику, чтобы он сделал из него мужчину.

17

Около одиннадцати утра закон явил себя в образе боязливого и мирного Ирениу Гомеша, офицера уголовного суда — оживленного общественного собрания Итабуны. Он прибыл в Большую Засаду в сопровождении двух солдат военной полиции, чтобы таким образом утвердить или продемонстрировать свою власть, а возможно, навязать. Солдаты были вооружены до гнилых зубов, у Ирениу на поясе висел ржавый, устаревший пистолет.

Не слезая с лошади, окруженный двумя новобранцами, судебный исполнитель провозгласил на главной площади, то есть на пустыре, перед крестом, воздвигнутом в честь святой миссии, указ, изданный судьей и подлежащий опубликованию в газете «Неделя грапиуна» и оглашению везде и всюду.

Он предписывал жителям Большой Засады сложить оружие и покориться вышеуказанным властям, в руки которых в то же самое время должен предаться, отдавая себя в распоряжение правосудия, чтобы предстать перед судом по обвинению в убийстве, упомянутый тут капитан Натариу да Фонсека, который, согласно изданному указу, подлежит аресту.

Совершив торжественное оглашение указа под аккомпанемент смешков и издевательских комментариев своих спутников, Ирениу Гомеш начал отступление. Оно прошло, можно сказать, мирно, потому что народ, собравшийся, чтобы послушать, только разоружил этих трех разинь. Наиболее раздраженные граждане послали закон к дьяволу, а судью обратно к той шлюхе, которая его родила.

18

Первые выстрелы прозвучали в два часа пополудни, на мельнице, на границе плантаций Жозе душ Сантуша и старой Ванже, а последние — после полуночи на вершине Капитанского холма. На каменистом склоне громоздились трупы, будто гарнизон дома состоял из огромного количества храбрецов. Они стоили настоящей банды, но их было всего двое — они стояли за стволом мулунгу, покрытым распустившимися цветами.

Осада, приступ и захват длились десять часов двадцать минут — их отсчитывали, секунда за секундой, никелированные карманные часы нервного сержанта Ориженеша. Между тремя и четырьмя часами, то есть между резней сержипанцев и вторым штурмом, которым командовал Шику Ронколью, была передышка. Нападающие воспользовались ею, чтобы замкнуть осаду, а жители селения — чтобы похоронить своих покойников в наспех вырытых могилах. Они стали последними, кого закопали поодиночке. После этого уже не было времени, чтобы кого-либо хоронить, и яма, в которую на следующий день беспорядочно, без всяких различий, побросали тела убитых с обеих сторон, была выкопана чужаками.

Набирая жагунсо в Итабуне, сыщики сулили им грандиозную гулянку, необыкновенную оргию, грабеж на всю катушку и феерическое празднество в ознаменование победы. Поскольку проституток не было, торжество ограничилось обжорством и пьянкой, а что за радость жрать и пьянствовать, когда шлюх нет? Только они способны умиротворить сердце и вернуть присутствие духа, подорванное превратностями битв, холодом страха, сжимающего яйца, ослабляющего член. Помимо этого, толк был только от грабежа обильных запасов магазина. В частных домах они обнаружили мало ценного. Те, кто покинул Большую Засаду перед и во время нападения, унесли с собой большинство пожитков, превратившись в настоящих тягловых ослов. Хорошо еще, что швейная машинка доны Наталины была переносной, а не стационарной, поскольку она тащила ее на голове. Дона Валентина и Жука Невеш потели и ругались, перетаскивая огромные узлы, в которых были одежда, постельные и столовые принадлежности Центрального пансиона.

Не стоит терять время, говоря о тех, кто из трусости или жадности покинул селение и отказался взяться за оружие. И все же стоит сказать, что ни капитан, ни Фадул и Каштор — его заместители — не пытались повлиять на чье-либо решение. Нет ничего опаснее, чем командовать трусами. Никто не знал этого лучше, чем Натариу.

Те, кто сбежал, спас свою жизнь и кое-какие пожитки, потеряв все остальное. Даже самоуважение и уважение других. Будто, бросив своих родичей и соседей, они получили на лицо и в душу следы черной оспы или подхватили проказу. Такое бывает.

В этот позорный список слабаков не входят те, кто уехал, выполняя долг или сопровождая раненых и детей. Зинью, помимо того что поддерживал своего отца Лупишсиниу, которого под вечер тяжело ранили, должен был также распространить новость о смерти Натариу, чтобы ослабить бдительность врага, — так ему велел сам капитан. Жаузе, с перевязанной рукой и раздробленным плечом, увел к верховьям Змеиной реки целый караван беременных и только что разродившихся женщин и ребятню. Он оставил на кладбище Большой Засады мать, двоих братьев, свояченицу и одну из дочерей, а также кума Жозе душ Сантуша.