Большая вода - [8]

Утро измученно и болезненно висело, как отколовшаяся половина дерева, росшего во дворе. Утро трепыхалось в острых осколках стекла на стене. Что случилось с весной, с солнцем, с небом, что случилось с перелетными птицами, дождями, что случилось с Большой водой? Все дети замерли, как статуи. Как окоченели. Как будто в доме произошло нечто ужасное. Никто не знал, что за утро было, что в действительности случилось с Большой водой. На нас не смотрели, не обращали на нас внимания. Папочка прошел вокруг дерева раз сто, напевая одну и ту же песенку, пока наконец и сам не онемел, как камень. О, как все стало тут тихо и глухо. Он сосредоточенно смотрел на нас, то на одного, то на другого, как будто выискивал вора. Он оценивающе разглядывал каждого по очереди, как будто говоря: Крысы вы, хуже крыс, бандиты, ну поглядите-ка на этих мерзавцев (он остановился около меня с Кейтеном), поглядите и запомните, поймите, что такое порядок и дисциплина. В ваши годы мы немцев живьем в плен брали, слушайте, честное слово, фашистов живьем, запомните, или вы станете людьми, достойными ваших отцов (наших отцов уже не было), или пусть лучше вас вообще не будет, будь я проклят, тогда пусть и нас не будет. — Потом, не окончив смотр, неожиданно быстро повернулся к нам, и, не успели мы моргнуть глазом, схватил наши головы, то есть мою и Кейтена, и со всей мочи треснул их одна о другую, да так, что у нас из глаз искры посыпались. Старик в этом деле навострился донельзя. Голову о голову. Повернувшись к Кейтену, он спросил:

— Ты кто, чертово семя? — и, не дожидаясь ответа, съездил ему раз в ухо. Это он думал правой рукой. — Кто? — повторил он, как будто не расслышав, и одновременно засветил ему слева. Папочка бил крайне остроумно, изумляя всегда и всякого. Будь я проклят, бил, как гром среди ясного неба.

Кейтен, будто ничего не случилось, будто вообще не было двух жестоких затрещин, совершенно спокойно ответил папочке:

— Я сын Кейтена, Исак Кейтен.

— Сын Кейтена, — с большим интересом повторил папочка и по всем правилам влепил ему третью. — Подумай еще, — добавил он, — не забыл ли ты чего, сын Кейтена, будь я проклят, не забыл ли ты, как тебя зовут. — Сказав это, он медленно, словно пересчитывая старые коробки от патронов, повернулся ко мне. Ох, всемогущий товарищ Аритон Яковлески, я потерялся в его тени. Мы долго мерили друг друга глазами, папочка был любитель таких небольших вступлений. Папочка разглядывает меня сверху, подмигивает мне, я снизу точно так же посылаю ему пламенный взгляд, надеясь его разжалобить. Он смотрит на меня и будто с умилением говорит мне: Хорошо ли тебе тут, сынок, нравится тебе в доме, скажи, чего тебе не хватает, папочка все сделает для своего соколика, — приблизительно так говорит папочка, и я все ближе подхожу к нему, кажется, сейчас кинусь ему на грудь, обниму его как отца родного, но я приближаюсь к нему от страха, чтобы не огрел издалека, а не то голова отлетит, останусь без головы. Будь я проклят, на что только страх не толкает человека. — Хорошо в доме, папочка, нормально, — мысленно отвечаю ему.

— А ты кто, чертово отродье? — останавливает он меня ударом в нос. Я даже не видел, как он замахнулся.

— Лем, — ответил я, — не обращая внимания на кровь, которая течет по подбородку и шее на грудь. — Меня зовут Лем, я племянник Иле Костадиноского.

Кровь продолжала обильно течь. Будь я проклят, когда я назвал имя моего дяди Иле Костадиноского, я думал, что сказал что-то важное, все сказал! Кровь мало меня охладила, я весь горел. С радостью вспомнил я дядю Иле, клянусь, я думал, эх, какой у меня дядя, добрый дядя Иле Костадиноски.

Папочка наверняка не ожидал такого ответа, насколько мы поняли после, безумием был любой ответ, папочка предпочитал, чтобы у его подчиненных не было ответа. Будь я проклят, никакого ответа. Не дав мне еще раз рта открыть, папочка изо всей силы своей тяжелой ручищей мясника сшиб меня наземь, в свежую весеннюю пыль, пламенем взметнувшуюся над землей. Потом он опять занялся Кейтеном.

— Знает ли кто-нибудь этого предателя? — спросил папочка.

Понятно, никто не проронил ни слова. Никто не поднял головы. Кейтен был один, далекий, как некая волна, да, именно, как какая-то свободная волна, волна-отшельница, вольная и непокорная волна посреди пустоты дома. Я опять увидел Большую воду, услышал ее голос, полетел над ее огромным пространством. Нереальными казались слабые голоса детей, умолявших Кейтена упасть.

— Дурак, — кричали ему старожилы дома, — падай, дурак! Пока он тебя на земле не увидит, не отстанет, он тебя убьет.

Кейтен не слушал, он уже был в одном из своих дальних странствий, его тонкие губы трепетали, как вспорхнувшая бабочка, казалось, бабочка села ему на губы, глаза наполнились светом, он был далеко, в пути.

— Не строй из себя, — опять донесся тот же голос, — все падали.

Кейтен наклонил голову, а когда он так делал, его было не переубедить. Не мог он упасть в пыль, как я. — Останься человеком, Кейтен, — молил я, — выдержи, не падай! — Глаза его опять улыбнулись, он подмигнул мне, как будто обнял меня.