Большая вода - [6]

Стена была везде, стена возвышалась над всем в доме. Будь я проклят, стена.

И только где-то вдали была свободная большая вода, которую не огородить никакой стеной.

— Вот тебе на, — сказал как-то утром Кейтен и от всей души, весело, счастливо захохотал. Будь я проклят, тогда в первый раз это и произошло, она нам явилась. Клянусь, ей стена ничего не могла сделать, она шумела, мы слышали, как она шла. Будь я проклят, шла сквозь стену.

Никогда не пропадало видение Большой воды. С ним и страстное стремление к Сентерлевой вершине как будто наполнялось реальным смыслом, казалось, становился возможным, неким образом осуществимым этот чудесный волшебный сон. Большая вода недостижима, она должна быть в сердце человека. В его сне. Будь я проклят, за все время, что мы были в доме, я не припомню, чтобы я еще чего-нибудь хотел от жизни. Я хранил ее глубоко в сердце как самое любимое, как лицо матери. Об этом я даже с Кейтеном не разговаривал, считал, что об этом говорить нельзя. Она была волшебством. Сном. Ни на что на свете я не променял бы ту большую свободную воду. Будь я проклят, ни за что бы не отдал, хотя она и была единственной причиной моих с Кейтеном мытарств и тогда, и после. Но и радостей, не забывайте. Кто прошел такой тяжелый и унизительный путь, тот знает истинную цену сердца — бедной маленькой мышцы. Клянусь, только наша любовь, расщепленная на тысячи частей, разделенная с другими, то, что ты отдал другим, только это твое, вот в чем смысл. Отдадим кровь нашим братьям, в этом наше утверждение в вечности. И давайте поспешим. Безумный звонарь бьет в свой колокол, сон прерван. Как ненормальные мы несемся по тесным темным лестницам — все в строй, все в строй!

Порядки в доме и папочка Аритон Яковлески

Наш строй, да, наш строй — это было свято. С одной стороны стояли новенькие, с другой — старики. И хотя одни походили на других как родные братья, все же с первого взгляда можно было определить, кто есть кто. Старики были уже ученые, знали, что в строю нужно смотреть прямо в лоб папочке, товарищу Аритону Яковлескому. Прямо в лоб, будь я проклят. А недавно прибывшие еще позволяли себе вольности — повернуть голову налево или направо, поглядеть на маленький клочок высокого неба над домом или просто бесцельно пошарить глазами по размалеванной стене. Горе тому, кто забывал про порядок, горе тому, кто не умел стоять в строю. Чтобы быстрее, с первых дней всему этому научиться, нужно было быть чуток дураком и лицемером, и тогда легче становился путь к хорошей характеристике, и всему, что следовало за этой бумажкой. Бумажка — голова, кровь. Жизнь. Видели бы вы этих с прекрасными характеристиками! Будь я проклят, не было в доме страшнее мест, чем те, где они были дневальными, дежурными. Господи, как они лебезили перед начальством, воспитателями, как бесстыдно врали, как подло наговаривали на других, доносили. Мне сдается, именно это, доносительство, было нестерпимей всего. Не мог больше вынести его и Кейтен, он сказал: я должен бежать. Будь я проклят, так и сказал, это были его слова.

Так повелось с первого шага. С первого построения. Мы были еще детьми, и больше всего нас тянуло к тому, что не разрешалось. Но человек ко всему привыкает. Будь я проклят, человек все может выдержать! Папочка не раз говорил нам: «Медведя можно научить танцевать, а что уж говорить о разумных существах». В этом и состояло все воспитание, клянусь. Тут и дурак поймет, хватало нескольких «мыслей» папочки справа и нескольких слева. И сразу прямо светлело в глазах, все становилось ясно, как день. Совсем скоро результат был налицо. За короткое время все, что высовывалось, было пострижено, сглажено, в строю наведен порядок. Да, порядок наладился очень скоро. Не совсем же мы были чокнутыми, будь я проклят, чокнутыми.

От этого двора было очень далеко до Большой воды. Господи, поначалу мы еще верили в Бога, Господи, жизнь была очень далеко от этого места. Вокруг нас была стена, во дворе громкий, смертоносный звон колокола. Будь я проклят, строй. Будто во сне доносился до нас голос Большой воды. Она — по другую сторону стены, огромная, свободная. А у нас перед глазами только стена. Черная. Покрытая копотью в тысяче мест, будь я проклят, видно, какие-то несчастные в момент крайнего отчаяния пытались ее поджечь. И они заслуживали скорее сожаления, чем насмешек. Но и эти попытки ни к чему не привели. Очень скоро и дети, и предметы в доме стали одинаковыми, не отличить.

Тем утром состоялось наше незабываемое знакомство с директором дома, товарищем Аритоном Яковлеским. В доме можно было встретить людей разного рода. Бог знает кого, всяких было много. В своем уме и сумасшедших, злых и добрых, каких угодно. Дом со своими обитателями напоминал кукушечье гнездо. Как и везде, здесь встречались такие странные и необыкновенные типы, о которых с уверенностью ничего и никогда сказать невозможно. Тут никакая фантазия не поможет. Такие люди умеют искусно маскироваться, скрывая свою природную тупость, плутовство и испорченность. На первый взгляд в жизни Аритона Яковлеского все было ясно, жизнь как жизнь, как у всякого смертного, обычный, средний человек. Но натура Аритона Яковлеского для того, кто ее узнал ближе, была непроста; это были сложные и трудные испытания совести. Он долго не позволял никому, как говорится, заглянуть себе в сердце, весь был огорожен колючей проволокой. Его душа как будто была в вечном, страшном лагере. Будь я проклят, он мог перечислить все факты своей бедной жизни, нет, клянусь, там вы не найдете правды. Она видна вам, как свет в воде, но напрасно было бы пытаться хоть на миг вычерпнуть его ладонью вместе с водой. Никто еще не сумел выловить свет из воды. Или, скажем, блеск мелкого песка, попробуйте, отделите его от песчинок, найдите, соберите его. Неблагодарная, а уж какая мучительная работа, переворачивать камень за камнем, пока не найдешь место, откуда светила эта чертова правда. И что из того, друзья, его самого там уже нет, на этом месте отверзлась черная яма, могила. Будь я проклят, человек испарился, исчез.