Большая семья - [133]

— Не томи, Дуня, не видишь, что ли, извелись, — жалобно попросила Настя Огаркова.

Евдокия повернулась, строго посмотрела в глаза Насте.

— Это ты истомилась? — спросила она голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

— И я, — сказала Настя. — Все истомились…

Евдокия отбросила волосы назад, вынула изо рта шпильки.

— А ну-ка, подай мне свой гаман.

— На что он тебе? — испуганно спросила Настя.

— Хочу себе такой сшить, — зловеще проговорила Евдокия. — Покрой нравится… Подай-ка, посмотрю.

Женщины насторожились, предчувствуя недоброе.

— Да он у меня совсем неаккуратный, — растерянно отбивалась Настя. — И пояс не развязать — узелок затянулся.

Евдокия приподнялась на коленях.

— А ну, давай гаман, сучка чортова! — грозно потребовала она. — Отвязывай. Не то сама отвяжу.

Дрожащими руками Настя отвязала сшитую из лоскутов сумочку-гаман. Такие сумочки женщины Зеленой Балки наполняют жареными подсолнухами и носят под фартуком или под верхней юбкой. Сумка Насти была вместительна и доверху наполнена пшеницей.

— Что у тебя тут? Семечки? — ехидно спросила Евдокия.

— Пшеничка, — жалобно сказала Настя.

— Пшеничка? На что она тебе?

— Это я заместо семечек грызу…

— Ишь ты! — воскликнула Евдокия. — Грызет пшеничку! Как мышка… — Она расстелила свой головной платок, высыпала на него пшеницу. — Видите, бабы?

Женщины, насупившись, смотрели на кучку пшеничных зерен.

— Вот перед вами воровка, — сказала Евдокия. — Расхитительница общего добра.

— Какая ж тут воровка? — неуверенно возразила худая женщина в вязаной кофточке. — Один гаман — и уж воровка.

— И один — воровка. А дело то еще в том, что не один, — ответила Евдокия. — Уже третий. Еще позавчера я заметила, как она в подол шелушила колоски — рвала и шелушила. И вот он третий! А завтра — четвертый, послезавтра — пятый. Из гамана вырастут мешки. Где научилась ты этому, бесстыжая твоя душа?..

Женщины заговорили все сразу. Они зло ругали Настю, упрекали в нечестности. Евдокия молчала. Она обратилась к Насте, лишь когда улеглось общее возбуждение.

— Что ж с тобой теперь делать? — спросила она. — Опять письмо писать мужу?

— Дуня, что ты? — взмолилась Настя. — Из-за трех гаманов и уж письмо!

— Дело не только в трех гамаках, — сказала Евдокия. — Дело в том, что ты совесть свою променяла на эти три гамана. — Она обратилась к женщинам. — Вот мы, бабы, возмущаемся. Правильно, законно. А сами тоже захотели такую же подлость совершить. Захотели тоже ворами стать. Да еще какими! Государственными! Украсть у своего государства, которое за нас беспокоится, помогает нам выбраться из нужды и разрухи! Где ж у нас стыд-то?

Женщины, потупясь, молчали. Налетел горячий порыв ветра, зашуршали колосья в копнах.

— Да мы же не так совсем, — сказала женщина в вязаной кофточке. — Мы ж не воровать. Под аванс взять трошки…

— Под аванс! — передразнила Евдокия. — Чем это лучше воровства?.. Дешево совесть свою решили продать.

— Да ведь хочется свежего, — сказала все та же женщина.

Но теперь на нее набросились, принялись стыдить, будто только она одна и была во всем виновата.

— Нечего бога гневить, — сказала Анна Сергеевна Обухова. — Все у нас есть: хлеб, картошка, огурцы, помидоры, редька. У многих — вишни, яблоки. Правду сказать, хотелось новенького хлебца отведать. Что ж, потерпим. Надо слово сдержать. Мы советские люди. Все обещание давали.

— А что сказал Арсей Васильич?

— Шел было к нам для разъяснения, — ответила Евдокия. — Да я остановила: уж как-нибудь сами разберемся, что к чему.

— Верно, Дуня!

— Молодчина!

— Правильно, выручила!

— Спасибо тебе за это!

В оживленном разговоре только Настя не принимала участия. Она сидела позади всех, опустив голову. А когда разговор стих и колхозницы начали устраиваться на ночь, она всхлипнула и жалобно проговорила:

— Простите, бабочки милые, вот вам честное слово — никогда этого больше не будет!

26

Жаркая, темная ночь. Небо задернулось мглою, сквозь нее тускло просвечивают редкие звезды. Дует суховей.

По дороге, густо заросшей подорожными травами, медленно шагает Прохор Обухов. В руках у него двуствольное ружье. Зорко смотрит Прохор по сторонам.

Слева поднимается Белая гора. Справа еле виднеется темный Казенный лес. Прямо перед Прохором — широкое поле спелой пшеницы, уходящее в темноту.

Дует суховей. Шумит, беспокойно волнуется пшеница. Тревожно на душе у Прохора. Откуда, зачем нагрянул этот суховей? Почему не переждал, пока пшеница зерном не сольется в закрома? Сколько трудов теперь пропадет даром!

Где-то впереди работают люди. Кажется, пшеница бежит туда зыбкими, беспокойными волнами. Там решается ее судьба — лежать ее крупному зерну в сухих закромах или гнить на земле под осенними дождями. Там сейчас натужно гудят тракторы, урчит барабаном комбайн, стрекочут косилки, звенят косы. Там идет сражение.

А здесь — тишина. Только жалобно шумит пшеница да шуршит под ногами высыхающая трава. Прохор идет медленно, держит наперевес двустволку. В голову приходят тяжелые мысли. До чего ж неудачно сложилась у Прохора жизнь! Он мечтал попасть на войну, грудью сразиться с врагом, прослыть героем, прославиться на всю Зеленую Балку, а может быть, и за ее пределами. Но отгремела грозная война, а Прохор так и остался неизвестным. Теперь вот опять неудача. Там, на той стороне, борются с суховеем. Там теперь проявляются храбрость и мужество. А Прохор без дела ходит здесь, в глубоком тылу, по мягкой столбовой дороге.