Большая родня - [382]

— Пантелей, хоть не задуши, а то мне еще своих увидеть хочется, — вырывался из медвежьих объятий Николай Остапец.

Дмитрий после минутного забвения отыскал глазами Андрея и подошел к нему. Глубокие темные глаза парня сияли таким восторгом, какой бывает только у детей и влюбленных юношей. Не спуская глаз с сына, Дмитрий сегодня по-новому пережил родительское чувство любви. Он увидел в этом стройном подростке не только свое дитя, свою кровь, а и своего товарища, защитника родной земли, земли, которая уже просыпается, чувствуя настоящую весну.

И впервые за все это время ему захотелось взять сына на руки, почувствовать возле своей груди, понести, как когда-то нес его в ненастье. И наверное, сын тем подсознательным течением, которое всегда наперед раскрывает чувства родных по одному блеску глаз, мимике лица, недосказанным словам, понял своего отца, подошел к нему, протягивая небольшие красные руки. И Дмитрию показалось, что это не руки сына он берет в свои, а охватывает само счастье, чтобы никогда-никогда не выпустить его.

— С праздником вас, отец.

— С праздником, сын…

И пошли рядом к почерневшему лесу, касаясь плечом плеча, охваченные молчаливой радостью и любовью ко всему странному миру, к той чистой тайне, которая совершается вокруг, приближается к ним.

— Отец, посмотрите сюда, — немного отошел от дороги Андрей и показал пальцем на маленькую прогалинку, прикрытую тонким одеялом зернистого сырого снега. Посреди прогалинки, вокруг почерневшего пня, кружочком пробилась земля, и на ней закрасовались первые, еще с закрытыми глазами, подснежники, подходя к самой линии снега.

— Жизнь начинается, — тихо промолвил Дмитрий, и эти слова легко и величественно перенесли его в родные просторы, заплескавшиеся под искристым югом пшеницами, и девичьими песнями, и сладкой тоской, от которой сердце не замирает, а собирается шире охватить жизнь.

В полдень Дмитрия и Тура вызвали в штаб партизанского соединения.

— Вот они, герои наши, — приветствовал их Кошевой. — Готовы отправляться на соединение с Красной Армией?

— Всегда готовы, Иван Васильевич!

— Советские войска подходят к левому берегу Буга. Фашисты закрепляются на правом. Нам надо снять их в воду, дать дорогу нашим танкистам и пехоте.

* * *

Пылала, дрожала и гремела страшными громами мартовская ночь. И когда смолкли на левом берегу пушки, на правом, вдоль волнистой линии Буга поднялись вверх красные ракеты.

Звонкий холодок и напряжение пробежало по телу, когда Дмитрий поднял в атаку свой отряд. Забарахталась, задрожала вокруг тьма, будто поднимала и перекатывала густые мускулистые ветра. Охало и вздыхало под ногами пьянящее бездорожье, черное и крупчатое, как разбухшая гречневая каша. Паровала земля, паровали луга, и линия Буга угадывалась по волнистой непоколебимой полосе тумана, по бледным вспышкам вражеского огня, по грохоту разрывов.

Верилось и не верилось! Неужели эта туманная стена — последняя преграда? Неужели Большая земля вот-вот соединится с ними и окутает своими сильными крыльями замученный край, прольется живой водой над пепелищами, приласкает материнской рукой своих детей?

Верил Дмитрий и верить боялся, сдерживая сердце и думы, так как они то и дело начинали забегать наперед, так нежданно освещая какую-то милую картину, что начинало щемить в глазах от физического приближения всего, о чем думалось и мечталось. И вплоть до самых ног катился холод, когда появлялась неожиданная мысль: а что если что-то случится на пороге счастья?.. Ерунда. Не случится. Зло отбросил ее, и ум начинал работать трезвее, входя в суженный круг своих обязанностей.

Прозвучали первые выстрелы партизанской артиллерии, и огоньки разрывов, как багряные гнезда, выделялись аж за горизонтом, где была река.

Тысячное «ура!» грозой всколыхнуло податливые отекшие луга. Задолдонили пулеметы, глухо в сырых берегах затрещали автоматы, ружья.

В страшном, безостановочном порыве врывались партизаны в траншеи, доты, и темень наполнялась синеватым миганием выстрелов, и ожерельями трассирующих пуль, отчаянной суетой борьбы, предсмертными криками и хрипом. Запахло дымом, пресной кровью и сладковатым подопревшим плавом.

Рукопашный бой то разгорался с новой силой в какой-то крепко укрепленной складке берега, то замирал, придушенный штыком и пулей. Уже наступало утро, и побледнели гнезда разрывов, когда, бросая оружие, шинели, все добро, метнулись остатки ошалевшего врага бежать в серое бездорожье, попадая под пули и на штыки резервных взводов.

Подмывая волной вражеские трупы, тихо и спокойно плескался возле взволнованных от напряжения и радости бойцов зеленоватый Буг…

И тогда на левом берегу загудели, запели невидимые моторы. Спустя время в неясном рассвете появились очертания танков.

— Наши танки гудят! Наши! Наши! — радостно воскликнул Пантелей Желудь.

Глянул на своего любимца Дмитрий, и удивление с боязнью менялись в его глазах: Пантелей был без полушубка и босой.

— Ты что себе думаешь? Что наделал?! — напал на него.

— Такая беда случилась, товарищ командир, — виновато приблизился к нему Желудь. — Скорее хотелось до траншей добежать, вот и бросил полушубок. А потом правый сапог развалился. Снял его… не побежишь же в одном… А теперь и сам не знаю, как в таком виде наших братьев встречать.