Большая родня - [12]

— Барская?

— Да нет, наша.

— Значит, барская?

— Барская была, да загула. Теперь наша, ленинской правдой дадена.

И увидел, как они с Мирошниченко и Дмитрием вошли в рожь и пошли по ней Большим путем. А издали им улыбается дорогое лицо вождя…. «Хлеб ему крестьяне принесли…» Так это же они кланялись вождю хлебом… все, все перепутал Мирошниченко.

И в последние секунды своей жизни он весь тянется к нераспознанной грани будущего, которая вот-вот должна была раскрыться перед ним, так как всю жизнь он жил будущим, не имея ничего отрадного в прошлом.

И Тимофей не чувствует, как от воды камнем берутся натруженные жилы, будто вымываются из тела, как подхватывает его течение и несет на широкий плес…

— Капец! — высокий растопыренный бандит подбрасывает обрез на плечо и идет тропой вверх.

— А напористый черт! — с удовольствием кто-то выругался, затягиваясь папиросой. — Сколько проплыл в такую холодину.

Сафрон хочет попросить бандитов, чтобы они еще подождали: а может, выплывет Тимофей. Но, чувствуя настроение всех, не отваживается произнести слова, только взгляд не сводит с реки. Его носатое лицо до сих пор безжизненно перекошено страшным напряжением.

Уже ушли бандиты наверх, уже застучали копыта, уже всколыхнулись, расширились полосы рассвета, уже плоскодонка, подбитая волной, шевельнулась, вздохнула и поплыла вслед за своим хозяином, а Варчук еще не выходил из прибрежных кустов.

«Господи, милосердный Иисусе, помоги мне грешному в тяжелый час. Если бы…» — И он перечисляет все свои неотложные заботы, и влажный рассвет, боль и злость туманят темные неблестящие глаза, подвязанные круто выгнутыми сережками фиолетовых подтеков. В его однообразное шептание как-то незаметно вливается песня, она не мешает молитве. Но вдруг Сафрон подскакивает как ужаленный. Вместо песни несмело плеснула задиристая частушка. В голосе парня во время пения слышится и радость и неуверенность. Но вот частушка пропета до конца, послышался облегченный хохот, и уже два голоса, аж смеясь, в восторженном удивлении, наверно, впервые вывели:

Ой на небі безпорядки,

Кажуть, бог змінився:

Пішов грітися у пекло

І весь обсмалився.

«Ироды! Черти проклятые!» — в неистовой злости Варчук чуть не выскочил со своего укрытия. Но вовремя опомнился, взглянул на реку.

К тому месту, где последний раз появилась голова Тимофея, подъезжала долбленая лодка. Посредине в ней лежал рыболовный вентерь, а по краям сидели два паренька — Григорий Шевчик и Варивон Очерет…

— Хорошая, значит, песня, Григорий. Жаль, что дома ее нельзя петь: родители волосы с кожей вырвут, — засмеялся Варивон и, оглянувшись, шепотом прибавил: — Смотри, чьи-то сети стоят. Не потрусить ли нам их?

— Да что ты? — замахал руками Григорий Шевчик, и на его темном красивом лице отразился неподдельный испуг.

— А мы давай попробуем, одну потрусим. Никого же нет. Ну, никогошеньки. — Варивон ухватился за палку и потянул сеть к себе. — Ох, и тяжелая. Наверно, полно рыбы набилось. Григорий, помогай!

Еще одно усилие — и вдруг они оба застыли в страшном оцепенении: из воды, опережая сеть, возникло спокойное, с полузакрытыми глазами лицо Тимофея Горицвета.

В лучистых морщинках его глаз и вокруг губ против солнца вдруг замерцали, заискрились зерна сырого песка.

* * *

Горе так ударило молодицу в грудь, что она сразу же, захлебываясь, без слова, без стона упала посреди двора на колени.

Рукой потянулась к груди, искала и не находила сердца. Хотела встать и снова упала, укрываясь тяжелыми расплетенными волосами.

Кровавя колени, поползла к воротам, ухватилась побелевшими руками за них.

А когда на улице тоскливо заскрипела подвода, Евдокия встала и, не чуя собственного тела, надламываясь, побежала к ней.

Черное покрывало, как грозовая туча, застилало всю телегу. Сама себе не веря, отбросила это покрывало, и сразу же вся земля со страшной силой качнулась, налетела на нее, поднимая вверх восковое лицо Тимофея.

Он, увеличиваясь, чернея, теряя знакомые черты, так приближался, охватывал ее, будто навеки должен был войти, слиться с нею.

«Бандиты ранили вашего дядьку. Ну, а судорога доконала его. Осень…» — еще слышит, как сквозь глухую дождевую стену. Но кто это говорит, кто ее утешает — не знает.

В сверхчеловеческом напряжении откинулись руки и голова назад. И глаза не увидели неба — лишь черное покрывало, в которое был завернут муж, налегло на нее.

Зашаталась молодая женщина, под босыми ногами задымилась темной пылью дорога. И с разгона, наклоняясь вперед, Евдокия упала на полудрабок. Голова забилась на мокрой одежде мужа, буйные косы выстелили полтелеги, наливаясь слезами и речной влагой.

— Тимофей! Вставай, Тимофей, — не умоляет, а будто приказывает, шепотом приказывает она; руками тянется к его холодным рукам с синими застывшими узелками жил, склоняет голову вниз. — Вставай, Тимофей.

— Мама, не плачьте. Слышите, мама.

Она тяжело отрывает мокрые руки от лица и за слезами сначала не может понять, Дмитрий ли это, или Тимофей стоит перед нею.

— Мама, не плачьте. — Слезы набухают в его красных зрачках, и парень в кровь кусает губы, чтобы не расплакаться, как ребенок. Эта борьба делает юное лицо старшим, вырезает на нем складки и сближает черты с чертами отца.