Большая Ордынка - [59]

— Куда повезли нашу маму?.. — А у Кати только слезы текут, языком даже пошевелить не может.

Два месяца пролежала она в больнице, и ни разу вдовец не пришел ее навестить. Мама моя к ней ходила, но сказать ничего не решилась. А Катя сама все узнала — увидела во сне. Увидела и рассказала свой сон: как заходит она к нему, а в доме другая женщина, встала у дверей и не пускает. Так оно и сбылось. Не стал дожидаться Катю вдовец, решил, что не выживет она, взял себе в жены тоже вдову с детьми и стали жить.

И опять гуляю я с моей няней по главной улице. Липы отцветают. Душисто, тепло. Сидим с ней перед домом на лавочке, и вспоминает Катя про Тюшевку, рассказывает, как много там ягод в лесу, как бежит веселая студеная речка, как скачут мальчишки в ночное на больших лошадях, как дедушка Дмитрий, Катин отец, плетет для меня кленовые лапти, Стучит топор Ян Яновича, пахнет свежеструганым деревом, поет он свою незнакомую песню.

Светится Катин взгляд, спокойно, негромко звучит голос. Я слушаю, и кажется, будто я в Тюшевке, да и сейчас мне кажется, что я там и вправду побывала.

Отца перевели в Москву. Переезд. Потом моя школа.

Впрочем, Катя вскоре опять поселилась у нас. Наша привязанность к ней оказалась взаимной — приехала. Поначалу жила вместе с нами. Отец устроил ее на работу, сперва уборщицей в курсантском клубе, потом там же буфетчицей, Получила комнатку во флигеле, стала жить по соседству. Матери моей помогала по хозяйству, постоянно бывала у нас, и я к ней то и дело бегала. Всегда перепадали мне гостинцы от Кати.

Помню, как смотрели с ней в Большом театре «Лебединое озеро». У Кати от балета закружилась голова, все мелькали и мелькали в глазах белые пачки, стало ей плохо, и пришлось нам уйти, не досмотрев спектакля.

Я училась, и Катя тоже. Поступила она сперва в какую-то школу для взрослых, потом на курсы. Стала работать сестрой-хозяйкой.

Шли годы. Разными они бывали, и хорошими и плохими. Время разъединяло людей. У меня уже была своя семья. Но Катя всегда оставалась верной всем нам. Не на моих, а на Катиных руках трудной военной зимой умерла моя мать.

Катя так и не вышла замуж.

«Слишком служит другим, некогда о себе подумать» — так объясняла мама.

А служила Катя действительно многим. Перешла теперь работать в Дом малютки. Занялась вынянчиванием совсем маленьких, лишившихся матерей и отцов. Вернулась к своему любимому делу. У кого какая беда — без нее не обойтись. Худенькая, проворная, ни минуты не посидит, вечно при деле, всегда в заботах. И Тюшевку свою она не забывала. Весь год трудилась, чтобы летом повезти туда узлы и чемоданы, набитые продуктами, мануфактурой, в подарок бесчисленным своим родичам. Они не переводились. Казалось бы, стольких Катя схоронила: и отца, и мать, и тетю, и дядю, а ртов все не меньше. Старается, работает, себе отказывает во всем, бережлива, экономна, лишнего куска не съест.

«Не называй детей именами мучеников», — однажды сказала мне мать, когда я решила — будет у меня дочка, назову Катей, «Екатерина-великомученица!»

Мне так не казалось. Жалости к себе Катя никогда не вызывала. Все, что она делала для других, приносило ей радость. Служить людям ей было легко. Так же естественно, как дышать.

Правда, помню случай, когда и я пожалела ее.

Было это так: напросилась я к ней на пироги, мастерица она была их печь, особенно удавались ей с капустой. Но не только пироги были причиной — мое любопытство. Уж очень захотелось поглядеть на Катину зазнобу. Ждала она его в этот день. Что завелся у нее «ухажер», я давно уже знала. Катя мне про него рассказывала, очень его хвалила. Работал он фельдшером в Егорьевске, в Москву часто наведывался. Одинокий был (то ли сам бросил жену, то ли его бросили, не помню). По Катиным рассказам выходило, что имеет она на него виды серьезные. Был он в летах, да и Кате в ту пору уже порядочно было. Думаю, обязательно надо посмотреть, что за человек.

У Кати все та же комнатка-светелка. Флигелек деревянный, перенаселенный, стоит меж наших мрачных казарменных военных домов, палисадничек перед ним, кусты сирени. Но тут поздняя осень, ветки голые. Флигелек продувает насквозь, отопление печное, а Катя вообще обогревается только от плиты. Сложена она у нее прямо в ее «келейке». Прихожу. Пахнет пирогами, в комнатке жарко, Катя уже все испекла, на стол поставила, прикрыла, прибралась, сама приоделась — ждет.

— Покормить? — спрашивает меня.

— Да нет, — отвечаю, — подожду. Впрочем, знаете что? Я попозже зайду.

Вернулась к себе, благо дом наш рядом, думаю, пусть встретятся без меня. Задержалась. Возвращаюсь к Кате уверенная, что она будет сердиться, что я так поздно. Стучусь, вошла: в комнатке совсем свежо — все выдуло. Катя плиту газетой застелила, села для тепла прямо на нее, жакетик на плечах, книгу читает. Увидела меня, вспыхнула, может решила, что это он стучит, смутилась. Потом улыбнулась, как-то удивительно молодо улыбнулась, как девчонка: и виновато, как-то в себя, улыбнулась, грустно-грустно. И только тут, в первый раз я заметила, как много седины у нее на висках и что лицо у Кати усталое, преусталое.