Большая книга ужасов — 74 - [82]

О ней перестают думать, когда человек лишается разума.

Все просто. Я разрастаюсь.

Нет ничего и никого, что может мне помешать.

Человек — ничто. Я его познал.

Разум человека — все.

Но и его я познал.

Я — Вселенная.

Я начинаю изменять сущее.

Я — сущее.

Новое.

Настоящее.

Атомы и галактики, межзвездный газ и дыхание рыб, бесконечность и конец, вечный рост и вечное убывание — все это я.

Никто меня не остановит.

Если бы сейчас Роман мог соображать, вероятно, он со злостью на самого себя подумал бы о том, что Виталя его обманул. Из-за какого-то недоумка Волкогонов лишился всего, что было ему в жизни дорого. А хуже всего была мысль, что в итоге он погибнет не один, а вместе со всем остальным миром. Схлопнется, исчезнет, будто и не было никогда его на свете, почти выпускника четвертой пензенской школы. Ведь и школы не будет, и друзей, и учителей, и папы с мамой, и Нади, и Юли…

Черное, беспробудное отчаяние накатило так внезапно и страшно, что он завыл бы диким зверем, если бы на это нашлись силы. Но их не было. Он едва мог заставить свое тело, ставшее чужим, свинцово тяжелым и непослушным, дышать. Вдох и выдох, казалось, требовали всех ресурсов, которые у Романа остались, и он даже не сразу смог поверить, когда услышал:

— Помоги мне.

Это беззвучно шептали его губы.

Парень изо всех сил цеплялся за скудные остатки разума, которые он вылавливал в засасывающем его вакууме, как пылинки, разлетающиеся от малейшего движения воздуха. Он не понимал, к кому обращается — ведь обращаться было не к кому, но что-то, что еще теплилось в его душе, настойчиво заставляло Романа раз за разом выдыхать:

— Помоги мне.

Эти слова заставляли его все глубже проваливаться внутрь себя. Нырять в самую глубину собственного существа, нащупывая едва различимые нити, которые его еще связывали с жизнью, с миром, с сознанием.

Мрак подступал к Волкогонову со всех сторон, затапливая островки воспоминаний, и пространство под детской кроватью становилось все меньше. Банки с маминой консервацией растворялись в небытии, во мраке, который неумолимо подступал все ближе, пожирая, засасывая, поглощая все до последнего атома.

— Помоги мне, — вопило все существо испуганного мальчишки, но крик глохнул в темноте — ничто впитывало звук с не меньшей охотой, чем все остальное.

— Помоги, помоги, помоги мне.

От мира, каким знал его Роман, оставалось все меньше. Он видел, как сужается коридор, в котором еще проблескивают тусклые пятна света. Иногда в этих пятнах появлялось фарфорово-прекрасное лицо Юли — она улыбалась ему, окутанная медным облаком мягких волос. Изредка парень видел родителей — это были обрывки его детских воспоминаний, где мама и папа казались невероятно большими и могущественными, как боги. Тогда он был непоколебимо уверен, что им под силу все. Что, пока рядом мамины теплые руки и папино улыбающееся лицо, ничто на свете и никогда не сможет ему навредить. Ничто на свете… Но теперь света не было.

Разрозненные мысли Романа в полубреду блуждали по закоулкам сознания, рождая образы, которые хоронились в самых затаенных и дальних уголках.

Но даже в этом состоянии, когда собственный разум изменил ему, Волкогонов заметил странную вещь: временами в этом царстве мрака световые вспышки приносили образы людей, о которых парень давно не вспоминал, кого годами не видел или знал не так уж близко. Эта странность даже отвлекла его от чувства безысходности и бессилия — ведь подобные вещи не могут происходить просто так. А значит, может быть, еще есть надежда?

Рванувшись всем сердцем в сторону этой надежды, жадно ловя каждую вспышку в окружающем его мраке и пустоте, Роман понял, что каждый просвет — это мысль других людей о нем. Мыслей этих было ужасно мало, а потому парень с жадностью ловил каждый лучик чужого внимания, бежал, полз к каждой вспышке. Ведь если он коснется этого пятнышка света, может быть, ему удастся связаться с тем, кто о нем подумал. Раз эти люди еще мыслят, думают, вспоминают, значит, они живы, значит, апейрон еще не успел добраться до них.

В какой-то миг Волкогонова опалил жгучий стыд перед теми, кто сейчас дарил ему просветы в темноте, за то, что он сам редко вспоминал о них. По правде говоря, он вообще редко думал о ком-то, кроме себя. Даже мысли о Юле были неким способом подумать о себе, о своих чувствах, переживаниях, желаниях.

— Простите, — беззвучно выдохнул Роман, чувствуя, как сердце сжимается от жгучего стыда.

И стал с удвоенной силой стремился к этим «выжившим», пообещав себе искупить вину перед всеми, кто его помнит. Но всякий раз, когда он почти дотягивался до чужого воспоминания, из окружающий мрака вырывались чудовища.

Вытянутые, волглые, не напоминающие ни одно из земных существ, они окружали со всех сторон, и не было у них ни глаз, ни ртов, только черная пустота, которая затягивала, всасывала, и там, внутри, не было тихо и покойно, как в пустоте и небытии. А было мучительно стыдно, как будто мама поймала за кражей денег из чужих пальтишек в раздевалке. Стыдно, тошно и жутко от того, что некуда бежать, и ничего нельзя исправить. Поздно исправлять.

«Это и есть ад», — подумал Волкогонов и замер, пораженный догадкой. От этого открытия не стало легче — наоборот, ужас сковал буквально каждую клетку, каждое движение души. Может, со своими внутренними страхами легко бороться в обычном мире, где есть психологи, друзья и родные, а по утрам встает солнце, но здесь… где даже само понятие «здесь» лишено всякого смысла, где все внутреннее приобретает материальное воплощение (или только кажется таковым — без разницы), где единственная ценность — это то, что кто-то еще помнит о тебе. В таком мире монстры твоего подсознания могут прикончить «хозяина» с такой же легкостью, как и пожирающий вселенную апейрон.