Большая дорога - [27]

Наконец пришел Тимофей и, глядя куда-то в сторону, сказал:

— К лесничему надо было… ждал, покуда проснется.

Он повел охотников по тропинке. Позади всех шагал генерал, а за ним адъютант нес ружье в чехле, и Андрей Тихонович, глянув на сына, подумал:

«Отяжелел… Ходит мало… Все в машинах. От этого и задышка…»

Андрей Тихонович повел крикунов. Они должны были зайти к берлоге с противоположной стороны и гнать зверя на охотников. Не доходя метров ста до берлоги, старик расставил крикунов цепью, на двадцать шагов друг от друга, предупредив, чтобы стояли без единого звука, ждали его сигнала: он выстрелит, тогда надо поднять шум и двигаться всей цепью, ровняясь на него. Сам он занял место в середине цепи, рассчитывая выйти прямо на берлогу. В руках он держал длинную березовую жердь, как пику. За поясом у него торчал топор.

Наташа, убедившись, что снег действительно глубок, решила остаться с лошадью, которую Андрей Тихонович взял с собой, чтобы привезти убитого зверя: он не сомневался, что медведь будет убит. Наташа забралась в сани, спрятала ноги в сено и с любопытством наблюдала, как Владимир, стоявший справа от Маши, делал ей какие-то знаки руками.

Владимир показывал Маше на вершину ели, поднимавшуюся вдали над лесом: там — берлога. Но Маша не понимала значения его жестов, а спросить нельзя: нужно стоять в полной тишине, и она качала головой, показывая Владимиру, что ничего не понимает. Тогда Владимир стал на четвереньки, изображая медведя, и это вышло у него так смешно, что Маша расхохоталась.

— Тиш-ша-а! — зашипел Андрей Тихонович, гневно сдвигая брови. Опасаясь, что медведь поднимется раньше времени, старик не на шутку рассердился на Машу за ее громкий смех, но, взглянув на Владимира, стоявшего по-медвежьи, на четвереньках, улыбнулся, подумал: «Мир хочет за собой повести, а сам еще словно ребенок…. Эх, молодость!»

Но тут Андрей Тихонович услышал треск, словно вдали обломилась сушина, — это условный сигнал Тимофея, что охотники заняли свои места и можно начинать облаву. Андрей Тихонович снял с плеча двустволку и выстрелил вверх, и все крикуны заорали, захлопали в ладони, застучали по деревьям палками, а Владимир что-то запел. Он побрел по глубокому снегу, стараясь держаться ближе к Маше.

Тимофей поставил Бориса возле тоненькой — в руку толщиной — сосенки и шепнул:

— Зверь беспременно на тебя пойдет.

Борис вынул из кармана приготовленную заранее пачку денег и сунул ему в руку. Тимофей пересчитал деньги и, неторопливо запрятав за пазуху, пошел, стараясь ступать в проложенные следы.

Еще вчера Тимофей понял, что с братьев ничего не получишь за медведя, и он сговорился с Борисом Протасовым, сказав, что поставит его на «верное место». Но, заехав по дороге к лесничему, он узнал, что к тому в гости приехал прокурор, чтобы погонять лося или сходить на берлогу, и дал обещание «выставить медведя» лесничему. Возвращаясь на кордон, он долго ломал голову: как же и лесничему угодить и с Протасова сорвать. Наконец, когда Тимофей уже миновал сто пятый квартал, его осенила счастливая мысль, и он, повернув в сто пятый, поехал на приметную ель, крича во все горло на коня, который ошалело лез по сугробам, проваливаясь по брюхо…

И вот теперь, чувствуя сквозь рубаху твердый комок денег на груди и думая о том, что городских обмануть не грех, потому что у них денег много, Тимофей подал отцу условный сигнал и уселся на пенек, прислушиваясь с веселой усмешкой к далекому крику, пенью и визгу крикунов.

С того момента, как Борис остался один возле тоненькой сосенки и, глянув вправо и влево, никого не увидел, ему стало страшно. Вчера, когда он пытался представить себе, как все это будет, ему почему-то вспомнилось то, что он однажды видел в цирке: медведь стоял на большом шаре и, мелко перебирая лапами, катил его по арене под громкие аплодисменты зрителей. А теперь вокруг темнели лишь толстые стволы сосен, слева черной стеной стоял молодой ельник, справа — густые заросли орешника, заваленные снегом, и отовсюду мог выйти медведь. Теперь он представлялся Борису не тем добродушным и немного ленивым зверем, который катался на шаре, а чем-то огромным, не имеющим определенной формы, что стояло где-то близко, за деревьями, и вот-вот могло навалиться на него, смять, раздавить…

Борис почувствовал себя беспомощным. Тоненькая сосенка казалась ему ненадежной защитой, и, выбрав впереди себя старую сосну, он решил стать под нее; у этой сосны невысоко от земли торчали сучья, и у Бориса промелькнула мысль, что по ним удобно будет взбираться в случае опасности.

Он уже сделал два-три шага по глубокому снегу, но в это время вдали прогремел выстрел, закричали, заулюлюкали крикуны, и Борис снова отступил под тоненькую сосенку, испугавшись, что не успеет дойти до толстой сосны и останется вовсе на открытом месте. Ему стало жарко, хотелось распахнуть полушубок. Он напряженно вглядывался в промежутки между деревьями, стараясь уловить малейший шорох, но голоса крикунов заглушили все звуки. Отчетливо было слышно, как кто-то кричал озорным голосом:

— Поше-ол! Поше-о-ол!

Это кричал Владимир, шагая по глубокому сухому снегу, кричал громко, весело, озорно: его переполняла радость оттого, что рядом с ним идет Маша, что он молод, здоров, счастлив, что хорошо вот так шагать по целине, стряхивать на Машу снег с ветвей и смотреть, как сверкает он на ее платке, на бровях, на прядке светлых волос, выбившейся на лоб. Он кричал, пел, стучал палкой по деревьям, по кустам орешника, согнувшимся под тяжестью снега.