Большаки на рассвете - [15]

— Садись, гостем будешь, — бросает Юодка, не поднимая головы.

Майштас швыряет в угол свою шляпу.

— Не в гости к вам пришел.

— А зачем? Теперь, когда такие делишки всплыли, ты у нас только гостем и можешь быть.

— Какие делишки?! Черт побери! Ну, я вас всех!.. Этот задрипанный козел Ошкутис!.. К стенке бы его! Ведите меня к нему, да поживей, я ему покажу! Ах, ты!..

— Погоди, не ори, переведи дух.

— Ты, — поворачивается Таутгинас к Скарулису, — эти сплетни по местечку пустил?! Баба. А еще с винтовкой.

— Вижу, сегодня нам не договориться. Уходи, — говорит Юодка.

— Пусть он уходит!

Юодка машет Скарулису, и тот, горько усмехнувшись, скрывается за дверью.

— Пошли! — снова теребит Майштас Юодку.

— К Ошкутису? Никуда я не пойду. Он тут ни при чем. Каружене, чертова баба…

— С три короба наврал… Юодка, неужели ты не понимаешь, что Ошкутис, желая выкрутиться, с три короба наврал? Вот лис… Знаю я таких!

— Ошкутис сундука и не открывал.

— Тогда на кой ляд прятал?

— Разве его поймешь, такой уж он человек — сам не знает, что у него в доме и чего ему надо.

— Э-э, — морщится Майштас. — Я ведь говорил: всех их надо раскулачить, чтобы у них ничего своего не было. Иначе конца не будет! Видишь, что делается: та же нить тянется от одного к другому. Вытрясти бы из них все бациллы. В баню бы всех и парку бы поддать! Глядишь, людьми бы стали.

— Ты кончил? Поговорим лучше, что нам теперь делать. Ты, значит, даже мысли не допускаешь, что Каружене позарилась на этот сундук? Ведь она любит прифрантиться…

— Не допускаю. Не такая она. И ты, Юодка, эту мысль из головы выбрось.

— Погоди, — вдруг спохватывается Юодка. — Не по ее ли подсказке ты сюда пришел?

Юодка внимательно оглядывает собеседника, который сидит потупившись и разглядывает носки своих ботинок.

— Ведь так? Признавайся.

— Ни о чем она меня не просила, только бросилась ко мне со слезами, — говорит Таутгинас, вдруг сжав кулаки.

— И ты ей веришь? Веришь ее слезам?

Таутгинас качает головой: ничего он не понимает, не знает, кому и верить, если уж такая женщина на этот сундук позарилась, если… Нет, это понять он не в силах, это не умещается в его голове, ведь он ей так верил, это, пожалуй, последняя капля, переполнившая горькую чашу. Последняя!

К ним бесшумно, с бутылкой водки в руке подходит Скарулис — видно, Юодка незаметно сделал ему какой-то знак, и мужичонка тотчас все понял. На столе появились три стакана, кружок колбасы, чеснок… Скарулис испуганно поглядывает на разговаривающих друзей: рука Юодки покоится на плече у Таутгинаса, командир отряда наклоняется — ему хочется заглянуть Таутгинасу в глаза. В окне, к которому Майштас сидит спиной, видны берег реки, поникшие вербы и ольха, банька Савицкаса, вокруг которой носится детвора.

— Наливай, чего ждешь, — подхлестывает Таутгинас колеблющегося Скарулиса.

— Понимаю, — говорит Юодка. — Беда, что ты влип, как мало кто из мужиков. Не можешь ты без нее.

— Ты, Юодка, не знаешь, какая она.

Скарулис наконец садится, облокачивается о стол, на его продолговатом лице со впалыми щеками играет почти незаметная, добродушная, правда, чуть насмешливая улыбка. У Скарулиса смирная, послушная жена, она всегда провожает его до самой улицы, когда он отправляется из дому, есть у него и дитя — поэтому то, о чем толкует Таутгинас, его не заботит. И Юодка женат. Жена у него писаная красавица. Хороша и Каружене. Может, она и Юодку чем-то притягивает — не случайно он так легко находит с Майштасом общий язык. Как бы там ни было, Скарулис наливает, и они выпивают.

— Отрава это пойло, ей-богу; отрава, — Юодка вытирает губы, — но… давайте еще по одной. Такое чувство, будто ты, Таутгинас, уезжаешь. И вроде бы навсегда.

— А я и собираюсь. Как это ты угадал? Если ты правду говоришь, что же мне остается? Кроме того, мне здесь не место, нечего мне здесь делать. Говорю вам, говорю, а вы? Эх…

— Беги от нее, и без оглядки. Беги, куда глаза глядят, мы тут без тебя обойдемся.

— То-то, — кивает Скарулис. — Мы уж как-нибудь… — он вдруг понижает голос, почувствовав на себе взгляд усатого мужчины в военной форме, фотография которого висит на стене.

— Беги, — говорит Юодка, — я тебе это как друг советую — добром дело не кончится. Все еще пописываешь? — спрашивает он после паузы.

— Пишу, — подтянувшись, отвечает Таутгинас. Взгляд его сегодня как никогда рассеян и смущен.

— Пиши. И об этой женщине напиши, и о воронах, каркающих над костельчиком. Слышишь?

— Ты что — смеешься? — прислушивается Таутгинас. По его лицу скользит горькая улыбка.

Там, на холме, где стоит старейший в этом краю костельчик, раздается испуганный крик ворон, а через некоторое время — звон колокола.

— Вот против кого мы должны бороться, а ты предлагаешь…

— Ошкутис… — тихо смеется Скарулис.

Серые сумерки вдруг окрашивают комнату в черный цвет, и мужчины выпивают последние капли в полной тишине.

Не пройдет и получаса, как Таутгинас уедет отсюда, чтобы через год снова вернуться и очутиться в руках озверевшего Миколаса Мильджюса…

Проводив Майштаса, Юодка с минуту сидит, опустив голову, упершись обеими руками в край стола, откинувшись на спинку стула; изредка он барабанит пальцами по столу, косится на свои заляпанные глиной сапоги. Скарулис сидит напротив, не спуская с него глаз.