Болото с привидениями - [5]

— Потом! — крикнул я. — Вон они! Заходят справа! Идут на вас!

— На меня?! — удивился он.

Он вертел головой и тяжело дышал мне в спину. Его мучила одышка. Он не выспался. Сырость болота протрезвила его. Он оживал и молодел на глазах. Возбуждение охоты уже начинало его опьянять, он стал подвижнее, дышал ровнее. Прямо на нас шли пять уток.

— Шилохвости, — прошептал я. — Понял, — ответил он. Это были матерые шилохвости, не сеголетки. Я сразу узнал их по длинным шеям и тугому, мерному посвисту крыльев. Утка редкая, осторожная, крупная. Та серая тень, что летала уверенно впереди, чуть распустила хвостовое оперение и попыталась отвернуть влево, она на секунду сбавила скорость, а потом начала стремительно набирать высоту. Я поймал черный огарок силуэта на срез стволов, перечеркнул стволами луну и повел чуть вправо, едва опережая и как бы прочерчивая рисунок полета шилохвости, обогнал слегка клюв, дал просвет в треть тушки и нажал на спуск. Она на какую-то долю секунды повисла в багровой синеве, на нее пал отблеск солнечного луча, пробившего туман, и она соскользнула с него, разбив гладь дремлющего плеса на тысячи осколков. Это была катастрофа. Началось крушение утра. Мы крошили болото на тысячи осколков света. Нагибин выстрелил раз за разом в черную тень, которая бесстыдно и нагло накрыла его сверху. Что-то упало в полузатопленные водой кусты. Свет все настойчивее менял краски неба и воды. Это был его час перемены одежд. Малиновый горб показался за холмами на востоке. Караван утра уже был в пути. Он шел на подъем бодро и уверенно. Он разгонял и смывал еще цеплявшиеся в низине за кусты обдерганные клочья тумана и островки осиротевшей ночи. Лет длился минут десять, но казался нам вечностью. Я забыл о моем спутнике и забрел чуть глубже в болото, затаился в рогозе, черпанул через край правым сапогом. Но это было пустяком, меня не брал радикулит, я был болотным сыном. Сыном болот. Нагибин бегал по берегу, ловил подранков и что-то выкрикивал, страстно, настойчиво, словно подавал команду собаке. Слова его относило ветром. Я не мог их разобрать, но мог угадать в его словах радость. Важна была тональность голоса. Смыслы в такой час не нужны. Дикарь жил во мне в этот час. Я сбил чирка-свистунка, это произошло автоматически. И тут вынырнул из обрывков и клочьев тумана другой чирок, гораздо крупней. Чирок-трескунок. Он был очень одинок, я понял это сразу, ночь не подарила ему подругу; наверное, он отбился от стаи. Он летел как бабочка, часто и мелко маша крыльями, раздумчиво снижаясь, словно облюбовывал плес. Он выпускал хвостовое оперение для посадки, но вдруг передумал, подобрал хвостовое оперение и стал набирать скорость. Шельмец решил уйти от нас, не попрощавшись. Он водил искательно шеей по сторонам. Кого он искал? Зарю? Подругу? Он обманул нас и нырнул в промоину света в клочках тумана. Туман рвался на глазах. Его сносило ветром на запад…

Нагибин быстрой, нервной, увалистой походкой шел по берегу, в руках были две свиязи, он нес их как-то особенно деловито, бережно, как вещественные доказательства для прокурора. Положил на холмик рядом с рюкзаком, надел на запасные тороки головки обеих птиц, затем пристегнул тороки к рюкзаку — так ему казалось надежнее. Он посмотрел в мою сторону, увидел, что я затаился в кусте, и решил тоже стать на «бойкое» место вблизи, в куст рогозы. Он свернул в болото, шлепал по воде уверенно, словно знал эти места, и стал забирать без оглядки вглубь. Видать, в азарте был человек, ни топей не боялся он торфяных, ни ям, залитых на два метра водой, куда можно ухнуть с головой. В броднях тут не вынырнуть — утянут, как пудовые гири, в секунду, крикнуть не успеешь. Но он не знал об этих чертовых ямах и потому держался очень самоуверенно, как бывалый утятник, которому все нипочем. В правой руке он держал на отлете свой «Пипер Байярд», боясь замочить, а левая рука его была поднята выше плеч, он балансировал ей, чтобы не оступиться. Издали он напоминал чуть подвыпившего дирижера оркестра, очутившегося чудодейственным образом в болоте. Но музыку невидимого оркестра относило ветром. Забавно было на него смотреть. Азарт убил в нем личность, а главное — всякую осторожность. Но в случае беды я успел бы ему помочь. Я знал эти места. В том месте ям не было. Но рядом была топь. Я всегда ношу с собой веревку с гирькой на конце.

— Там топь! — крикнул я.

Но он не услышал. Или не придал значения моим словам. Может, он решил, что моя опека оскорбительна для человека его ранга. И я подумал: «А может быть, топь не там, а правее — метрах в ста? Он непременно почувствует ее. В нем живет охотничья душа. В нем есть природное начало». Юрий Маркович спрятался в куст. Втянул голову в плечи. Он стоял там как тень отца Гамлета и терпеливо ждал. Я подумал: «Как звали отца Гамлета?» Изредка Нагибин задирал голову и поглядывал на небо, где шли табуны уток в сторону полей. Но они шли уже слишком высоко. Их было не достать. Но они радовали его глаз. Когда утки летят над тобой, это уже не оставляет тебя равнодушным. Мы с ними летим в поля. Мысленно мы с ними летим. Мы едины. Мысленно я всегда посылал им привет. Но это были осторожные утки из породы крякашей. А глупые могли налететь. Например, чернеть, свиязи, гоголь или лысуха. Даже тут действовал принцип естественного отбора. Нагибин трепетно ждал уток и вертел головой по сторонам. Я уже думал, что он осерчает на меня, осерчает, что я привез его в такое место. И тут на него налетела стая свиязей. Они шли над самой водой, часто работая крыльями. Это было верное самоубийство — лететь на такой высоте. Но в этом драйве полета над водой таится громадный кайф. Ты гонишь по воде перед собой тень, ты раздваиваешь свою суть и видишь свое отражение в болоте, простому человеку этого не понять. Секрет в том, что от тени утки над самой водой в испуге выскакивает мелкая рыбешка. Можно на лету перекусить. Виязь — это морская утка, она обожает мелкую живность, ракушки на дне, малек. Они были расцвечены белыми перьями на черном. Нагибин ловко вскинул ружье. Белесые подкрылья резко открылись исподом, утки поджали хвостовое оперение, испуганно метнулись в высоту. Было уже светло. Выстрелы Юрия Марковича пробили небо, словно лист гофрированного железа. Ломкое эхо покатилось по стылому пространству торфяника далеко за холмы и увязло в стоге сена на противоположном берегу. Две птицы упали на воду и закачались, как кляксы. Остальные, уцелевшие, вытянулись в нить. Они летели, не меняя направления, как ожившие значки морзянки, оповещая всех: пора улетать с болота в спасительные поля, на стерню, где еще с ночи темнел брошенный трактор. В скирде спал перебравший малость тракторист по фамилии Малеванный. Он был охотником, этот Сашка Малеванный, и у него в тракторе всегда было ружье шестнадцатого калибра марки «БМ-16». Утки не боятся трактора и подпускают в поле на выстрел. Нагибин подобрал уток, нечаянно черпанул сапогом воду и направился к берегу. Голенища его болотников мелодично и самодовольно булькали, он тяжело дышал, но это было дыхание спортсмена, преодолевшего рубеж. На берегу он отстегнул тороки с утками, бережно положил на траву, стянул куртку, сел на нее и начал стягивать сапоги. Его байковые портянки были в мелкий синий цветочек. Под ними были тонкие гарусные носки белого цвета. Подарок из Англии. Он открыл рюкзак и извлек запасные носки, запасные портянки, запасные кальсоны. Он неторопливо переодевался, подставив голое тело утру и птичьему царству. Он сказал мне сиплым баритоном: