Болото - [4]

— Ты это... Пройдем со мной. Тут недалеко.

Костя озабоченно оглянулся на коров, но, кажется, все были поодаль от ржи, и он тихонько пошел за Огрызковым, которого сразу и без сомнений принял за партизана. Все дожидался, что тот сообщит что-то важное или, может, покажет. Но Огрызков молча вел его краем нивы, как вскоре понял Костя, к недалекому березнячку. В не очень рослой здесь ржи оставался заметным их след, и Костя подумал, что нельзя было мять несжатую рожь. В деревне за это всегда ругали.

Подойдя ближе к березкам, Костя увидел еще двух военных, спокойно отдыхавших в тени. Отца здесь не было.

— Вон деревня Скрипачы, — подходя, сообщил старшина, и Гусаков недовольно насупил брови.

— А это кто?

— Это пастух.

Минуту командир настороженно и молча сидел на траве.

— Где Боговизна — знаешь? Урочище Боговизна?

— Так знаю, — не сразу скромно отозвался паренёк.

— Пусть покажет, в какой стороне, — предложил и выжидающе умолк Огрызков.

— Ну там, — снова показал Костя в сторону леса.

— Видели? — сказал Огрызков. — Что же тогда получается, командир?

— Ерунда получается! — согласился Гусаков. — Если этому верить.

— Но нельзя и не верить.

Костя тем временем молча стоял напротив, — что он мог им сказать? Кто в здешних местах не знал, в какой стороне Боговизна, куда бабы каждое лето ходили за ягодами, осенью — за грибами. Как-то перед войной во время зимних каникул Костя возил туда подшитые резиной валенки, когда отец с колхозной бригадой работал на лесозаготовках. Ехали на санях, через плохо замерзшее болото, возле речки едва не свалились в трясину. Тогда с ним был дед Богатенок, знавший на болоте все летние и зимние стежки. Дед умер в самом начале войны.

— Вот пусть парень и проведет, — предложил Огрызков. — А то самим как бы снова не вляпаться.

Гусаков напряженно размышлял о чем-то, испытующе-сурово уставясь в Костю.

— Проведешь до Боговизны, — наконец решил он.

Косте вдруг стало жарко от предчувствия того, что в его жизни что-то круто меняется. Он только не понял, в какую сторону — худшую или лучшую. В то же время явственно ощущал, что все это очень не вовремя. Ведь он на пастьбе, а там коровы, с которыми осталась одна Августа. Наверно, уже ругает его на все поле...

— Так я коров пасу, — несмело возразил он командиру, которого уже признал по его приказному тону и офицерскому снаряжению — портупее, пистолету на боку. Командир, однако, его возражение оставил без внимания. Поднявшись на ноги, он уже прилаживал на себе свою ношу — зеленый вещмешок и полевую сумку. То же самое проделали и его спутники — тот, помоложе, что привел его сюда, и пожилой с виду дядька с красным, словно обожженным, лицом и с тугой брезентовой сумкой на боку.

— Твой отец где? — сдвигая наперед увесистую кобуру, спросил командир. — Или нет отца?

— В партизанах, — тихо сказал Костя, не зная, сказать им правду про отца или пока промолчать. Но командир не спросил ничего больше, и он промолчал.

— Полиции у вас много?

— Так нет полиции. Полиция в районе, за восемнадцать километров. А у нас и старосты нет. Как партизаны застрелили...

— Хорошо, — наконец сказал Гусаков. — Тогда шагом марш!

— Але ж у меня коровы, — снова напомнил Костя.

— Обойдутся без тебя коровы! — решительно бросил командир. — Ты веди. В каком направлении?

— Да вон — через лес.

Еще не все понимая, Костя неспешно пошел по меже в сторону леса. На ходу оглянулся, — стадо отсюда не было видно. Ненужный теперь кнут сунул под заросший травой обмежек, и парню сделалось не по себе — наверно, не надо было ему соглашаться. Но ведь это советские партизаны, такие же, как где-то пропавший его отец, им надо помочь, дело у них опасное и ответственное. Может, не разбегутся его коровы. Августа как-нибудь управится...

Вскоре они вошли в лес, и Костя свернул с дороги на едва заметную в зарослях стежку — повел напрямик. Вплотную за ним быстро шагал Гусаков, немного поодаль — Огрызков. Последним, заметно отстав, шел с нагруженным вещмешком и санитарной сумкой фельдшер Тумаш.

Сосновый, пронизанный солнцем бор вызывал тихое умиление в душе уставшего фельдшера, до того воевавшего на знойном, степном, пыльном юге. Здесь его душа отдыхала, впитывая привычную с детских лет благость, которую источали эти медноствольные сосны, кустистые заросли орешника, весело зеленевшие между ними нежнолистые березки. Летнее утро вобралось в самую силу, но в лесу было не жарко, — из обросшего бузиной и ольшаником овражка тянуло ночной прохладой. И все же Тумаш стал потеть, потело его некогда обгоревшее лицо, шея и даже голова под пилоткой. Одно плечо привычно ныло под лямкой санитарной сумки, на другом висела вовсе не легкая его СВТ. Как фельдшеру и младшему лейтенанту ему полагался по штату пистолет ТТ, в крайнем случае револьвер системы «наган». Но в госпитале перед отправкой, по-видимому, не нашлось пистолета, и он вынужден был вооружиться самозарядной винтовкой. Вдобавок к немалому грузу медикаментов в сумке пришлось засунуть в вещмешок четыре пачки толовых брикетов, пакет взрывателей к ним и двенадцать гранат-лимонок в качестве подарка для партизан. Подарок — это хорошо, размышлял уставший за суматошную ночь фельдшер, только таскаться с ним по белорусским лесам — не большое удовольствие. Хорошо еще, что им повезло с приземлением, а попади они в бой, как бы не пришлось Тумашу взлететь на небо. С таким его грузом последнее было весьма возможно.