Болотные страсти - [3]

Никому не пришло в голову захватить карандаш и бумагу.

— Вот черт, — забормотал Риордан. — Придется восстанавливать цифры по памяти, когда вернемся в паб. Ладно, ступай вперед, Дун. А мы тут быстренько подберем исполнителя мужской роли — он пойдет следом.

— Была — не была! — Дун швырнул на землю велосипед, прочистил горло, смачно сплюнул и стал шаг за шагом, балансируя локтями, продвигаться по бескрайней предательской жиже, которая поглотила не одну любовную парочку.

— С чего это нас на глупости потянуло? — всхлипнул Нолан, прослезившись от мысли, что распрощался с Дуном навеки.

— Но каков герой! — утешил его Финн. — Разве мы отважимся прийти сюда со сговорчивой бабенкой, если не будем знать, что лучше: тянуть или дергать, рухнуть или устоять, предаться любви или еще одну ночь терпеть тесноту в пижамных штанах?

— Носки промокли! — посетовал Дун, удалившись на изрядное расстояние и напрочь отрезав себе путь к спасению. — Но я не сдаюсь!

— Ты дальше зайди, — посоветовал Нолан.

— Видали?! — возмутился Дун. — Сперва говорит: «На глупости потянуло», а теперь гонит на минное поле! Я и так еле ноги передвигаю.

Через некоторое время Дун вдруг завопил:

— Ой, в лифт попал! Книзу тащит!

Отчаянно размахивая руками, он старался удержать равновесие.

— Пиджак сбрось! — заорал Финн.

— А?

— Избавься от помех, дружище!

— А?

— Кепку долой!

— Кепку? Обалдел, что ли? Кепка-то при чем?

— Тогда штаны сними! И разуйся! Как будто готовишься к Главному Делу, даром что кругом сырость.

Не желая лишаться кепки, Дун сражался с пиджаком и ботинками.

— Засекаем время! — скомандовал Нолан. — Ты уж исхитрись, Дун: развяжи шнурки и галстук, а иначе мы так и не узнаем, что с себя успеет сдернуть баба и насколько продвинется наш брат, пока их не затянет с головой. Надо же понять, успеем мы или не успеем «вкусить наследье плоти». Неужто его и вправду «сном кончаешь»? Или лучше будет «такой развязки не жаждать»?[1]

— Кто это сном кончает? Чтоб тебе повылазило! — огрызнулся Дун.

Извергая проклятья и бранные эпитеты, от которых раскалился воздух, он приплясывал на трясине и между делом умудрился сбросить пиджак, потом рубашку, галстук, уже готов был спустить штаны и затмить лунную округлость, когда прогремел небесный глас, разнесшийся горным эхом, как будто на землю неведомо откуда рухнула гигантская наковальня.

— Что здесь происходит? — прогремел этот самый голос.

Тут каждого из мятежников сковали ледяные оковы греха.

Дун, готовый провалиться сквозь землю, как сортовая картофелина, тоже застыл каменным истуканом.

Застыло даже само время, потому что над болотом опять зарокотал громоподобный голос, от которого лопались барабанные перепонки. Луна поспешила укрыться в тумане.

— Я вас спрашиваю: какого черта вы тут делаете? — вопрошал трубный глас.

Дюжина голов повернулась в сторону Судного дня.

На дорожном пригорке стоял преподобный О'Мэлли, опустив карающую десницу на свой велосипед, который от этого стал похож на смущенного, тщедушного отрока.

Отец О'Мэлли опять сотряс окрестности:

— Вот ты, и ты, и ты! До чего вы дошли?

— Я лично дошел до исподнего, — пропищал Дун голосом флейты-пикколо и робко добавил: — Отец…

— Вылезай! — перебил священник, делая взмахи рукой, словно косил траву. — Убирайтесь! — повторял он. — Прочь, прочь, прочь! Черт, черт, черт! — И, как одержимый, согнал бунтарей в кучку, обрушив на них потоки лавы, под которыми можно было похоронить целую деревню и уничтожить все живое.

— Прочь с глаз моих! Убирайтесь, негодяи! Сидите в четырех стенах и думайте о душе. И чтобы каждый притащил свою задницу ко мне на исповедь шесть раз подряд, не пропуская ни одного воскресенья, и так еще десять лет. Ваше счастье, что этот позор узрел я сам, а не епископ, не монашки — сладкие пташки, хотя отсюда до Мейнута рукой подать, и не юные чада из деревенской школы. Дун, подтяни носки!

— Уже подтянул, — сказал Дун.

— Последний раз говорю: вылезай!

Греховодникам ничто не мешало броситься врассыпную, но они, обезумев от страха, вцепились в свои велосипеды и только прислушивались.

— Скажи-ка, сделай одолжение, — нараспев произнес священник, зажмурив один глаз, чтобы прицелиться, и широко раскрыв другой, чтобы лучше видеть мишень, — за каким хреном тебя туда понесло? Ты что надумал?

— Утонуть, ваша милость… ваша честь… ваша светлость…

И впрямь, Дун медленно, но верно приближался к этой цели.

Пока монсиньор не отбыл восвояси.

Когда его велосипед с благочестивым дребезжаньем скрылся за пригорком, Дун все еще стоял, будто поникший духом Лазарь, размышляя о скорой кончине.

Однако вскоре через заболоченный луг донесся его голос, поначалу непривычно слабый, но с каждой минутой набирающий победную силу:

— Убрался?

— Убрался, — подтвердил Финн.

— Тогда смотрите все сюда, — распорядился Дун.

Они посмотрели, вытаращили глаза, а потом у каждого отвисла челюсть.

— Не тонет, — ахнул Нолан.

— А ведь сто раз мог утонуть, — добавил Риордан.

— Знай наших! — Дун осторожно притопнул ногой и спросил, понизив голос, будто подозревал, что святой отец, хоть и убрался, может его услышать: — Догадываетесь, почему меня не засосало?