Боль - [14]

Чад коммунальных кухонь налип креозотом на стены и на перила, загустел на голых электрических лампочках. Пахло кошками и гнилыми дровами. Двери Маниной квартиры были обиты дерматином, потрескавшимся за войну, — обвисала из прорех и шевелилась на сквозняке унылая пакля.

Считалось, что Маня живет с отцом — морским полковником медицинской службы, профессором. Но Маня жила одна в шестиметровой комнатушке.

Маня мыла в столовых котлы и полы по ночам. Когда на нее накатывала волна — ехала в Павловск на могилу матери. Отец не настаивал, чтобы она брала у него деньги, полагая, что все, и разум в том числе, приходит в свое время, а уж если нет, то дели квартиру. Маня не могла простить отцу измены — полковник медицинской службы привез с войны молодую жену. Манина мать умерла за год до его возвращения. У нее был рак.

Васька считал Маню дурой в широком житейском смысле — жрать иногда так хотелось, а из комнат профессора пахло жареным и хмельным. «Копченостями и сальностями», — усмехалась Маня, запивая остатки вчерашней трески жигулевским пивом.

Васька позвонил и, когда дверь отворилась, вежливо спросил у молодой Маниной мачехи:

— Не знаете случаем, Маня дома или отсутствует по делам?

Мачеха курила. Вместо ответа она кивнула и, раскрыв, протянула Ваське коробку «Казбека».

— Спасибо. — Васька взял папироску. — Не спит?

Мачеха пожала плечами.

Манина дверь была заперта на крючок. Васька подождал, пока мачеха скроется в сытных и, по его мнению, перегруженных мейсенским фарфором анфиладах, и даванул дверь плечом. Наличник треснул. Дверь распахнулась.

Маня стояла посередине комнаты с петлей на шее и стаканом водки в руке. Стояла она на скамеечке, а скамеечка в свою очередь на табуретке. Маня, торопясь, пила. Васька обхватил Манины грузные бедра, приподнял ее. Он ждал, что Оноре тут же взовьется на стул, стащит с Маниной шеи петлю и порядок. Но Оноре стоял, прислонясь к косяку.

Маня допила водку, уронила стакан на Васькино темя. Стакан был старинный, с толстыми стенками и острой гранью. Маня качнулась, подалась вперед, попыталась выпрямиться, но сломалась в пояснице и повалилась Ваське на плечо.

Скамеечка упала. В голове у Васьки гудело от удара стаканом. Стакан перекатывался под ногами. Что-то творилось со светом — небольшой абажур метался у самого пола. Манина и Васькина тени боролись на потолке. Манино тело было тугим и выскальзывающим («почему нужно вешаться в белье, а не в юбке?»).

Чтобы устоять на ногах, Васька пошел, пятясь, пока не уперся в Оноре Скворцова.

— Помоги, — сказал он, сажая безжизненную Маню на табурет.

Оноре снял с Маниной шеи петлю.

— Она раскачала крюк. — Он показал Ваське крюк, обмотанный по резьбе тряпкой.

Салатный шелковый абажур лежал на полу. От него тянулся к стене соскочивший с роликов шнур.

Левая Манина рука была широко забинтована.

— Похоже, этот аттракцион она разработала для отца, — сказал Оноре. А мы, понимаешь, вклинились.

Освещенная снизу зеленоватым светом, Маня казалась чешуйчатой морской девой, выброшенной штормом на берег.

Они уложили ее на кровать, прикрыли толстой клетчатой шалью — даже здесь, в тесной Маниной комнатушке, все было старинным, истинным. По словам Мани, их фамилия восходила к временам зарождения русского флота.

Оноре загнал крюк в отверстие на потолке, предварительно обмотав его бумагой, иначе он не держался. Повесил абажур, натянул шнур по роликам. Стакан Оноре спрятал в резной застекленный шкафчик, где стояли книги и чашки.

Васька распахнул форточку, выбросил окурки во двор.

Уходя, они тихо, как в жилье с покойником, притворили дверь.

Васька захватил пиво.

Они шли по коридору на цыпочках, будто торопились уйти незамеченными.

— У вас пиво, ребята?

В кухне, а проходить нужно было через кухню, стоял Манин отец курил.

Васька распечатал бутылку кухонным ножом. Манин отец поставил на стол стаканы.

— Ей плохо, — сказал Оноре.

— Я понял.

— Ей хуже, чем вы думаете.

— Забеременела?

Оноре скривился, будто споткнулся о неожиданный острый камень больной ногой. Васька покраснел, губы его расползлись в дурацкой улыбке.

— Не знаю, — сказал. — Думаю, сейчас ей нужен тазик и много воды.

Наверное, они выглядели идиотами. Манин отец засмеялся, прикрыл губы и нос стаканом.

Васька и Оноре стали за что-то извиняться, толкаясь и торопясь. Манин отец попрощался с ними:

— Счастливо, славяне.

Они шумно сбежали по вонючей лестнице. Маня говорила, что квартира у них деленная: передняя часть с парадным входом досталась старшему брату отца — строевому моряку.

Темный двор, заставленный поленницами, был похож на пакгауз в чистилище: стены в темноте растворились — окна висели рядами, как светящиеся пакеты с душами, приготовленными для отправки в рай. Казалось, они сейчас дрогнут и вознесутся один за другим слева направо с нежными звуками неземной радости.

Где-то под крышей захрипело, зашипело, загрохотало, и во двор медной лентой полезло танго «Утомленное солнце».

Васька сплюнул. Сказал:

— Так бы и врезал по губам.

— Кому?

— Мане, кому же? Выворачивается перед отцом. В Павловск, видите ли, на мамочкину могилку плакать ездит. Отрастила задницу, безутешная. Наверно, и мать у нее была истеричка. Ты мне скажи — что на нее накатило?