Боксер - [54]
Она встала и тихо заперла обе двери, сперва ту, что вела в смежную комнату, затем ту, что в переднюю, после чего вернулась к своей кровати, но на полпути остановилась и повернулась к Арону. Впрочем, ее лицо оставалось все таким же серьезным. Тем не менее можно было считать, что ее согласие как бы произнесено вслух, она стояла, опустив руки, так обычно стоят женщины в фильмах, готовые к любому посягательству. На этом, по сути, и кончилось заслуживающее упоминания счастье с Ирмой. Позднее была только удовлетворенность, словно человек пресытился сверх всякой меры. В сексуальных делах она была лишена выдумки, хотя, утверждает Арон, это не надо понимать как упрек, ведь он и сам лишен этой выдумки в еще большей степени, а поминает сейчас это обстоятельство, чтобы объяснить, почему вслед за страстными мечтами с такой пугающей быстротой последовало отрезвление.
Скорее уж причину для упреков следует искать в том, что с Ирмой практически не о чем было разговаривать. В лучшем случае — про Марка, в которого она, возможно, была влюблена, чего Арон тоже не исключал. Ему ни разу не удалось вовлечь Ирму в глубокомысленные рассуждения, не важно, на какую тему. В лучшем случае она терпеливо выслушивала его рацеи, она и вообще отличалась терпеливостью. Интересы ее ограничивались проблемами быта, ведь забота о хозяйстве лежала на ней. Покупки, белье и тому подобное. Ирма была замечательная домохозяйка. Возможно, так ее воспитал погибший муж, некий Герберт Виснер, краснодеревец.
Арон ни разу не попытался всерьез расширить круг интересов Ирмы или изменить ее каким-нибудь другим образом. Он принял ее такой, какой она была, и ни разу не дал ей понять, что его это не удовлетворяет. Ссор, настоящих громких ссор у них никогда не случалось, вот почему про Ирму, собственно, и рассказывать нечего.
В один из первых их совместных вечеров она спросила, как долго Арон еще намерен мешкать с записью Марка.
— С какой записью?
— Ну ведь рано или поздно ему надо в школу.
Арона это потрясло. Не проблема как таковая его смутила, а то, что посторонний человек напомнил ему о его прямых обязанностях. Он и сам уже подумывал о том, что сына надо записать в школу, но как-то вскользь, это скорее было чувство, нежели оформленная мысль. Но пребывать и дальше в подвешенном состоянии больше было нельзя. Вопрос Ирмы означал, что она обратила внимание на это обстоятельство и будет теперь спрашивать его снова и снова.
— А в чем ты видел трудности? — спрашиваю я у него. — Записать ребенка в школу — это ведь проще простого. Идешь в школу, просишь записать твоего сына, после чего покупаешь тетради, только и всего.
— Ну, не только, — отвечает Арон, он кладет руку мне на плечо и растолковывает мне ситуацию без тени раздражения, можно даже сказать, что его голос звучит при этом снисходительно. Звучит так, словно он наконец-то понял, что посторонний человек, такой, как я, не может составить для себя полное представление обо всех обстоятельствах дела и потому вынужден задавать вопросы. Он продолжает: — Если собаку долгое время держать в клетке, где ее бьют и мучают, а потом в один прекрасный день выпустить на свободу, ей будет казаться, что все человечество состоит сплошь из мучителей. Хотя бы и за пределами клетки. — Потом добавляет: — Ты уж прости, что я разговариваю с тобой, как с младенцем, но раз ты задаешь такие вопросы, по-иному с тобой разговаривать нельзя.
— Если я правильно понял твой пример с собакой, ты хочешь сказать, что не торопился записывать Марка, поскольку не хотел, чтобы Марк попал в школу, где преподают люди, не свободные в твоих глазах от подозрения в фашизме, а может, и в убийствах?
Арон отвечает:
— Вот именно.
— И еще потому, что ты не хотел, чтобы Марк сидел за одной партой с детьми таких людей?
— Вот именно.
— Твои сомнения делают тебе честь, — говорю я, — но с другой стороны, едва ли ты ставил себе целью вырастить неграмотного человека?
— Ну, во-первых, это, — говорит Арон, — а во-вторых, существуют же законы, закон об обязательном обучении например. Спустя несколько дней я все же записал его.
По словам Арона, было бы преувеличением считать работу переводчика источником непрерывных радостей. Он перечисляет недостатки, которые, впрочем, присущи почти каждому роду деятельности; слишком низкое жалованье, неслыханный расход времени, растущая лень. Однако самым большим недостатком он считает то обстоятельство, которое, по сути, и определяет деятельность переводчика: невозможность высказывать собственные взгляды. Его собственные взгляды здесь никому не нужны, и даже напротив: они лишь мешают точному переводу, они как песок, попавший в механизм. Все внимание целиком сосредоточено на передаче чужих мнений, как бы нелепы они ни были. Некоторая возможность высказать собственные мысли выпадала лишь в перерывах, но в перерывах переводчик настолько же не является переводчиком, как, скажем, подметальщик улиц. Поэтому они не в счет. Иметь право выражать собственные убеждения лишь в перерывах, но не иметь его во время работы — это со временем начинает казаться унизительным.
