Боксер - [26]

Тенненбаум сказал:

— Я хочу хорошо зарабатывать, но, как видите, не на вас, не на моих людях.

— Я согласен, — ответил Арон.

— На какой вариант?

— Выбирайте сами.

Тенненбаум улыбнулся словам своего нового бухгалтера, за непритязательностью которого, может быть, скрывалась душевная тонкость, и решил выплачивать процент с дохода. Он передал Арону все бумаги, две книги и множество квитанций, еще раз обратил его внимание на то, как запущена бухгалтерия, и спросил, не нужно ли Арону уже сейчас немного денег, ну, например, чтобы купить канцелярские товары или просто для личных нужд.

— Нет, не надо, — сказал Арон. — А где я буду работать?

— Как насчет того, чтобы у вас дома?

— Не очень…

— Тогда попробую раздобыть для вас помещение. Я вспомнил, что в погребке, сзади, есть еще одна маленькая комнатушка. Посмотрите, хватит вам места или нет.

— Ладно уж, — сказал Арон после недолгого раздумья, — в конце концов можно и у меня дома.

* * *

Работа оказалась довольно простой, бухгалтерских уловок от него не требовали, просто Тенненбауму следовало быть в курсе дел. Детские игрушки, говорил Арон, на них уходило от силы два часа в день, а можно бы и еще быстрей, если бы всякий раз не всплывало множество на удивление мелких позиций. К примеру, восемнадцать клещей или двенадцать бритвенных зеркалец; Тенненбаум ничем не брезговал, и успех был ему наградой.

Один процент участия в прибылях никогда, за исключением месяцев особого затишья, не опускался ниже упомянутых двух тысяч, а в среднем значительно превышал эту цифру; словом, Тенненбаум принял удачное — или, скажем, великодушное — решение. Помимо всего прочего, Тенненбаум предоставил ему возможность получать часть своего заработка товаром из того ассортимента, который на данный момент имелся у фирмы в наличии, причем получать по закупочной цене, не известной более никому, кроме них двоих. Таким образом, деньги Арона стоили куда больше, чем стоили бы те же самые деньги в руках у немца.

Он ни разу не пытался поговорить с Паулой о своей работе, с ним не происходило ничего такого, что следовало бы подробно обсуждать. Его трудовую деятельность, как и его неожиданное богатство, Паула воспринимала с полным спокойствием, она не проявляла никакого интереса, не задавала вопросов, и, однако же, у него порой возникало такое чувство, будто он участвует в некоей тайной войне, словно они мерятся силами, ожидая, какая из сторон первой выскажется по этому поводу. Только в самом начале, когда он объяснял ей смысл и цель своей работы, из чего вообще никогда не делал тайны, она дала почувствовать свое неприятие. Она сказала так: «Ну, если ты думаешь, что это тебе подходит…»

И больше ни единого слова, тема, как избавить его дни от бессмыслицы, теперь, когда он казался вполне довольным, для нее больше не существовала. У нее были другие темы, у нее были свои заботы, так, например, ей до сих пор не удалось подыскать для Марка подходящий детский дом где-нибудь неподалеку.

* * *

— Ты бы пил поменьше, — сказала она.

Арон был потрясен. Слова Паулы, пусть и не дерзкие, пусть и произнесенные вроде бы между делом, показались ему неслыханным выпадом против него. И хотя она сразу же после этого, как бы устыдясь, вышла из комнаты, это не смягчило резкость ее слов; он, значит, пьяница, а ей это, значит, не подходит. До этого дня она ни разу не предъявляла к нему никаких требований, ни явных, ни косвенных, что и было в ней совершенно необычным, и вдруг здравствуйте, он, оказывается, слишком много пьет. Он тут же взял бутылку и напился умышленно, выпил много больше обычного, в наказание для Паулы. Настолько больше, что на другое утро он проснулся, когда Паула уже давно ушла на работу. И сразу же сделал одно ужасное открытие: Паула провела ночь не дома, ее постель была нетронута, на кухне никаких следов завтрака. Наверно, она ушла еще с вечера, когда он спал на кухне перед пустой бутылкой. Арон проверил, в шкафу ли ее платья, косметика, ночная сорочка, но все оказалось на месте. Поэтому он еще мог надеяться, что она не выехала, а дала таким образом гневный ответ на его поведение, ведь это была их первая серьезная размолвка. Значит, вечером она вернется, успокаивал себя Арон. А если не вернется, если такой ничтожный пустяк может служить ей поводом для разрыва, это лишь доказывает, что вся их история была для нее только прихотью, он же, после всех прожитых с нею дней, считал это совершенно невозможным.

Он принял таблетку от головной боли, сварил себе кофе и начал размышлять над вопросом, права ли Паула, требуя, чтобы он меньше пил. Сам-то он ничуть не сомневался, что в последнее время пьет слишком много, бутылка стала его дневной нормой. Он не мог сравнивать себя с другими пьяницами, он и не знал их, но, конечно, бутылка в день — это многовато. Причем до войны водка его нисколько не привлекала, он раньше не любил пить, и теперь, когда кто-то впервые обратил на это внимание, он оказался перед загадкой: как всего лишь за несколько месяцев в нем мог развиться этот порок? Одним, хотя и не слишком убедительным доводом можно считать то обстоятельство, что ему не стоило ни малейших трудов добывать коньяк. Это ничего не объясняло, в лучшем случае это облегчало утоление жажды, появление которой, в свою очередь, было непонятно. Уж скорее причиной можно назвать одиночество. Праздное ожидание Марка, отсутствие Паулы с утра до вечера, одуряющие подсчеты, вдобавок редкие встречи с Тенненбаумом или с кем-нибудь из продавцов, с которыми он не мог установить близких отношений, не мог, да и не старался — все это, вместе взятое, было прескучным состоянием, которое легче выносить, будучи в подпитии. Впрочем, скука тоже не все объясняла, скука объясняла