Бои местного значения - [8]

Плач ребенка в этих деревянных стенах, под низким потолком почему-то не раздражал, а лишь убаюкивал меня и порождал неясную тревогу в сердце. Как это было несовместимо — беспомощный младенец на руках у матери и рвущийся в этот дом с автоматом в руках безжалостный враг, жаждущий убивать все живое… На какое-то время голова моя повисла над дулом карабина, который я не выпускал из рук.

От громового залпа ударившей где-то рядом артиллерийской батареи зазвенели окна, вздрогнула земля, покачнулся дом. Я вскочил с табуретки и, оглянувшись, понял, что успел до этого задремать.

— Так можно и Москву проспать, — проговорил Чулков, направляясь к двери.

На улице у покрывшихся инеем лошадей уже хлопотали ездовые. Заскрипели на морозе сани и повозки. Батальон выдвигался на передний край.

Мы с Чулковым поспешили к комбату, прихватив с собой ручной пулемет и несколько дисков к нему.

Роты разгребали глубокий снег и вгрызались в мерзлую, заледеневшую землю. Нам все это было хорошо видно с пригорка на краю села, где по приказанию комбата мы рыли свой окоп, создавая один из опорных пунктов батальона с круговой обороной.

А впереди позиций батальона, за лесом, с утра разгорался жестокий бой. Мы все время прислушивались то к нарастающей, то к утихающей перестрелке и посматривали на видневшееся недалеко шоссе. Но только на третий день перед позициями нашего батальона появились гитлеровцы.

Завязалась кровавая схватка на поле перед селом, которую трудно представить человеку, не прошедшему боевого крещения. Смять с ходу боевые порядки батальона немцам не удалось. На какое-то время наступила пауза. Затем на стрелковые роты обрушился град мин и снарядов. Хотя наш окон находился в глубине обороны, перед КП батальона, размещавшимся у крайнего дома села, нам доставалось не меньше, чем находившимся впереди стрелкам. На бруствере стоял наш ручной пулемет. Чулков прикрыл его сверху какой-то тряпкой. Как-то сразу мы оказались среди разрывов и пронзительных свистов мин и снарядов. Я боялся, что Чулков заподозрит меня в трусости, и не хотел гнуться в окопе со своим карабином, с неумелостью новобранца сдерживал страх, храбрился. Надо же было защищать совсем небольшое пространство вокруг нашего окопа!

Чулков, наверное, заметил мое состояние и, к моему удивлению, сказал с некоторым сочувствием:

— Сядь и сиди!

Оборона находилась под сплошным огнем, но немцы ничего не могли сделать. Когда огонь утихал, Чулков проверял пулемет, приговаривая:

— Получили от Ивана по зубам!.. Еще получите…

За день сильно поредели стрелковые роты, отбившие не одну атаку. Но мы выстояли. Как только стемнело, Чулков послал меня с котелками за ужином, наказав принести что-нибудь погорячее, а сам принялся наводить порядок в окопе. Вернулся я с чуть теплой гречневой кашей и мерзлым хлебом.

После ужина весь батальон и мы с Чулковым готовились к завтрашнему дню: углубляли окопы, пополняли боеприпасы, меняли огневые позиции; вместо убитых и раненых назначались новые командиры рот, взводов, отделений…

Всю долгую ночь мы провели в окопе на морозе. Чулков часто курил и мне предлагал погреться куревом. Я отказывался и молчал, все больше обволакиваемый холодом, словно на мне ничего и не было. Единственное, чего хотелось — рассвета. Я ждал его, как никогда раньше. Чулкову казалось, что я засыпаю, и он начинал тормошить меня.

Раннее утро медленно пробивалось сквозь серую мглу и как будто не предвещало ничего особенного, но затишье настораживало.

— Долго что-то сегодня фриц собирается, — проронил Чулков. — Что бы это значило? А? Алексей?

Я не знал, что это значило, но, так же как и старшина, забыв про холод, ждал, что вот с минуты на минуту… Только началось все ближе к середине дня. В мерзлую землю вокруг нас с леденящим свистом и глухим грохотом вонзались вражеские мины. Кажется, закачалась и застонала от боли терпеливая земля.

— Ничего, посмотрим… — едва расслышал я задиристые, полные уверенности слова Чулкова, которые так нужны были в этот момент. Они прозвучали для меня сильнее всяких громких команд.

Прямо на наш окоп по глубокому почерневшему снегу медленно и как-то странно, боком, полз боец из стрелковой роты, остатки которой после огневого налета и повторной контратаки отходили на окраину села и занимали оборону левее нас. Я видел, как боец опирался на локоть, отталкивался одной ногой, оставляя борозду на снегу. За собой он волочил винтовку. Мне хотелось помочь ему и подбодрить как-то, но, кроме частых выстрелов из карабина, которые, может, он и не слышал, ничем больше помочь ему я не мог.

Чулков строчил короткими очередями по появившимся перед позицией нашего батальона танкам и бежавшим за ними автоматчикам. Артиллеристам пока не удавалось подбить эти танки, медленно и даже как-то неуклюже ползшие к нашему пригорку. Чулков ворчал на артиллеристов и на стрелков. Мне тоже казалось, что наша оборона как-то стихла под непрерывным обстрелом немецких минометов. Нас обкладывали кругом.

— И приготовь бутылку и гранату! — крикнул мне Чулков.

Они лежали в нише окопа, которую я выдолбил специально, чтобы их не разбило и не засыпало мерзлой землей при обстреле.