Богословие личности - [88]

Прикоснувшись к источнику святоотеческой литературы, русские религиозные философы конца XIX – начала XX в. оказались более, чем их коллеги на Западе, способны приблизиться к такому христианскому пониманию Бога и человека, которое сегодня кажется нам наиболее приемлемым и глубоким. Так, один из них, Евгений Трубецкой (1863–1920), писал, что «Бог свободен в своем отношении к миру, а мир относительно независим, что обусловливает творческую и взаимосвязанную любовь обоих». Людскую жизнь Трубецкой изобразил вертикальной линией, которая представляет человеческое стремление к небу, а горизонтальной линией обозначил человеческую привязанность к земле и земным удовольствиям; линии пересекаются и создают геометрическую фигуру креста.

Перевод с сербского Александра Закуренко

Кристер Саирсингх

Антропология Карла барта и его концепция зла [469]

Четырнадцать томов «Церковной догматики» Карла Барта, писавшего о Моцарте и каждый день слушавшего его прежде, чем сесть за работу, – бесценное сокровище, завещанное всем, кто любит истину и ищет Бога. Выборка, представленная в пятитомном русском издании, может показаться едва ли не насилием над авторским текстом или по меньшей мере крайне рискованной попыткой свести богатство мысли одного из величайших богословов XX столетия к набору, на первых взгляд, случайно соседствующих друг с другом фрагментов. Однако, когда имеешь дело с произведением такого объема – достаточно сказать, что последнее критическое издание «Церковной догматики» составило 31 том, – такой риск, наверное, неизбежен. Подобно тому как отдельный фрагмент талантливой симфонии всегда несет в себе образ целого, каждый из вошедших в русский пятитомник текстов позволяет увидеть наиболее существенные свойства бартовской мысли. Собранные во втором томе пространные выдержки относятся главным образом к области богословской антропологии; кроме того, в него вошли размышления о природе зла, о завете и, наконец, глава о божественном «деле» примирения, которую смело можно назвать grand finale «Церковной догматики».

С тех пор как вышел этот труд и по сей день критики не устают обвинять Барта в христомонизме. Если это означает, что сердцевиной его богословия, всего, что писал он о природе и смысле богопознания, был Христос, Барт охотно согласился бы с такими упреками – отправной точкой его богословских построений неизменно оставалось библейское учение о том, что только во Христе Всемогущий явил себя как милующий Бог, предвечно замысливший завет с человеком. Одновременно Барт напомнил бы читателю о том, что очевидный христоцентризм его мысли неотделим от «триединой интуиции», пронизывающей его богословие. Почти на каждой странице «Церковной догматики» так или иначе говорится о том, что во Христе мы встречаем Отца, нераздельно и неслиянно пребывающего с Сыном в единстве Святого Духа. Тринитарное мышление определяет логику и структуру всего, о чем бы ни писал Барт. Мало кто из богословов XX века столь последовательно «прочитывал» каждое вероучительное определение или библейский текст в перспективе боговоплощения и троического догмата. Взять хотя бы бартовскую экзегезу одного из самых трудных мест Писания – предсмертных слов Спасителя: «Боже мой, Боже, зачем Ты меня оставил?» (Мк 15:34). «Что означает воплощение, – пишет Барт, – становится ясно из вопроса Иисуса на кресте», и далее показывает, как просто, читая эти слова, прийти к ложному выводу о внутренней противоречивости Бога, о совершающейся внутри Него «борьбе». Но «какой прок был бы нам от Его пути на чужбину, если бы при этом он сам себя утратил?.. В Нем нет никакого парадокса, никакой антиномии, никакого раскола, никакой неверности себе самому и никакой возможности для этого… В полном единстве с самим собой Он есть также, и прежде всего, именно во Христе. И так он становится тварью, человеком, плотью, входит в наше бытие, противоречащее Ему, берет последствия этого противоречия на себя. Когда думают, что это несовместимо с Его божественной природой, это мнение основано на слишком узком, слишком произвольном, слишком человеческом представлении о Боге. Кто есть Бог и что есть божественное, следует узнавать там, где Он сам открыл себя. И если Бог открыл себя в Иисусе Христе, значит, нам не нужно претендовать на то, что мы мудрее, чем Он»[470]. Это всего лишь один пример того, как богословие воплощения и «тринитарные интуиции» определяют герменевтику Барта. Они прослеживаются в каждом его суждении, и этим Карл Барт разительно отличается от либеральных протестантских богословов, для которых учения о Троице словно бы не существует. Ему, бесспорно, удалось направить богословскую мысль по новому руслу; возможно, именно это имел в виду папа Пий XII, когда назвал Барта самым значительным богословом после Фомы Аквинского. Иной уточнит: «после Августина». Но откуда бы мы ни отсчитывали, для меня совершенно очевидно, что в истории христианской мысли нет другого богослова, которому удалось бы в догматическом труде соединить блистательные исторический анализ и философскую рефлексию с безупречной библейской экзегезой.