Богомолец - [12]

— Ба, вот где привелось встретиться!

— Вот радость! Вот встреча!

Александр Михайлович напрасно старается припомнить, кто эти неожиданно объявившиеся знакомые.

— Я, господа, позабыл, где с вами доводилось встречаться.

— А помните?.. — И пошли перечислять хорошо известные доктору Богомольцу явочные квартиры революционеров в Киеве и Петербурге, нанизывать знакомые фамилии нелегальных.

Провокация, полицейский заслон! Надо уезжать, а то, чего доброго, найдут письма ссыльных, а в них планы готовящегося побега каторжан.

— Я рад встрече, — говорит Богомолец, — но разделить трапезу с вами, уважаемые господа, не смогу: тороплюсь к ночи добраться до следующей станции.

Маски вежливости как не бывало:

— Потрудитесь предъявить документы!

Пока отец шарит в карманах, Сашко выбирается из саней.

— Где спрятал? — наступает старшой.

— Позвольте — что? — сдерживая волнение, спрашивает Александр Михайлович.

— Письма политиков давай!

— Вы ошибаетесь. Я похоронил жену и, поверьте, кроме ее книг и фотографий, ничего не везу.

— Арестую! — угрожает «чин».

При этих словах у Сашка сердце сжимается. Мальчик не может пошевелиться. После смерти матери в нем поселился трепетный страх за отца. А что, если найдут письма, схватят папу и останется он, Сашко, среди этой снежной пустыни один? И кто знает, может, и папу «всемилостивейший» замучает, как мать?..

— Мы ничего не прятали. Ищите! — с вызовом выкрикивает мальчик.

Отец только брови выше поднял.

Четыре опытные руки с яростью выбрасывают из саквояжей и баулов вещи, в самых неожиданных местах разрезают двойной войлок кибитки, простукивают полозья и оглобли. Обвинить этих людей в плохом исполнении своих обязанностей никто не сможет. Но тщетно!

Отец и сын невозмутимы. Старший застыл, заложив руки за спину. Младший — худенький, бледный, с блестящими от гнева глазами — по-взрослому серьезно смотрит на жандармов.

Жандармы делают последнюю ставку — на непосредственность ребенка.

— Царя любишь? — спрашивает один из них Сашка.

— Я его не видел!..

Ярость охватывает шпика.

— Морду раскрошу! Ишь ты, разъездились!

Наконец жандармы, ругаясь, скрываются за дверями почтовой станции.

И в тот же миг зашумели одетые в необъятные тулупы проезжие ямщики, наблюдавшие за обыском. Сашку показалось, что даже лошади радостно заржали.

Возница звонко щелкнул кнутом и послал тройку вскачь. Послышался разлив колокольцев, и кибитка, пыля снегом, утонула в вечернем сумраке.

Сашко не выдержал: заложив пальцы в рот, кажется, первый раз в жизни пронзительно свистнул. На коленях у него лежала рукавица с письмами на папиросной бумаге, зашитыми между мехом и подкладкой.

Александр Михайлович поднял на сына глаза и вздрогнул от неожиданности. На миг показалось, что перед ним не десятилетний сын, а боевой соратник с лицом умершей жены. Во всей его щуплой фигурке столько от матери, от ее решимости, упорства, непреклонности. И отцовское сердце переполнилось гордостью за сына.

Снова тьма… То густо-синяя, то черная. Темными пятнами выступают перелески, а в них нет-нет да мигнут огоньки волчьих глаз. И снег, снег…

Наконец Богомольцы пересели в поезд, и Александр Михайлович больше не разогревает так занимавшие Сашка ледышки — борщ и пельмени, замороженные еще в Усть-Каре. Большую часть обратного пути решено проехать поездом, по совсем недавно построенной железной дороге. Отец опасается за здоровье сына — мальчик простудился и кашляет.

За Москвой потянулись нераспаханные, заросшие чертополохом крестьянские земли — нечем было засевать. Сашко заметил, что большинство низеньких, с крохотными оконцами изб без крыш — одни оголенные стропила чернеют. Отец объяснил: солому съел скот. На полустанках большеголовые, со вздутыми животами дети и опухшие от голода бабы просили у пассажиров подаяние. Россия 1892 года голодала.

Соседи по вагону шептались:

— К муке примешивают полову…

— А у нас в Курской губернии уже пекут хлеб из толченых листьев.

В Туле в вагон сел знакомый Александру Михайловичу земский врач. Он доверительно рассказывал всякие истории — одну горше другой: крестьяне в отчаянии душат, топят детей, накладывают на себя руки.

Богомолец, забыв об осторожности, допытывается:

— А государство?

— Что — государство? — сердится доктор. — Скажите, к примеру, почему дети до пяти лет и мужчины от пятнадцати до пятидесяти пяти не получают голодного пайка? Будто голод считается с полом и возрастом.

Отец везет завещание мамы. «Ожидая ежедневно всеобщего предела к отходу в вечность, — сказано в нем, — будучи в здравом своем уме, твердой памяти, прошу братьев и сестер своих не препятствовать сыну Александру в выполнении моей предсмертной воли — передаче во владение бедным крестьянам причитающейся лично мне по разделу наследства земли».

Вот он вырастет и обязательно поможет бедным!

В утренней дымке, наконец, показался Нежин со своими мостами через Остер, соборами и монастырями. Двое осиротевших людей вернулись на родину.

Через сутки в толстой книге особо секретных бумаг Нежинского жандармского управления прибавилась новая запись — о «прибытии врача Богомольца с сыном Александром из мест каторги» и их «злостном намерении поделить землю покойной жены и матери между крестьянами».