Богоматерь Нильская - [21]

Было много и других таинственных вещей. В саду за бамбуковой рощей стоял кирпичный домик, окруженный забором. «Это „дом свиданий“, – смеясь говорили старшие, – девочкам без груди там нечего делать, главное – близко не подходите». Сестрам же было не до смеха. Одна из них всегда стояла у запретного домика на страже, отгоняя подходивших слишком близко боев или садовников и строго наказывая младших, бродивших вокруг из любопытства. Чаще всего дежурство там несла сестра Герда – Хранительница Тайны. Она приходила в ярость, если кто-нибудь из младших пытался проследить за посвященными в тайну, направлявшимися к заветному домику с ведерком в руке. Но в глубине души все они, девочки, у которых еще не выросла грудь, знали, что скоро все эти тайны – прокладок из ткани «американи», загадочного домика, маленького ведерка – откроются и им. Они знали, что придет и их черед.

Посвящение в тайну. Страх. Стыд. С Модестой это случилось в классе. На уроке английского. Она вдруг почувствовала, как по ногам у нее течет что-то жидкое и горячее, а когда вскочила с места, одноклассницы с заднего ряда увидели, как по ее платью расползается красноватое пятно, а по ноге стекает на цементный пол струйка крови. «Мадам!» – воскликнула соседка по парте и указала на Модесту. Учительница увидела растекающуюся по полу кровь. «Быстро, – сказала она, – Иммакюле, отведите ее к сестре Герде». Модеста, плача в три ручья, прошла за Иммакюле. «Не плачь, – говорила Иммакюле, – так со всеми девочками бывает. Не думала же ты, что тебе удастся этого избежать. Теперь ты настоящая женщина. У тебя будут дети». Иммакюле постучала в дверь кабинета сестры Герды. «Глядите-ка, – сказал сестра Герда, – это же Модеста, не ожидала увидеть тебя так скоро. Значит, мы стали маленькой женщиной. Ну что же, ты теперь поймешь, как это больно. Такова воля Божия, все из-за греха, совершенного Евой, нашей праматерью, ставшей вратами диавола. Женщины созданы для страданий. Модеста – прекрасное имя для женщины, для христианки, и отныне каждый месяц эта кровь будет служить тебе напоминанием о том, что ты всего лишь женщина, а если ты считаешь себя красавицей, она напомнит тебе, кто ты есть на самом деле: только женщина».

Модеста приняла душ, после чего сестра Герда посвятила ее в тайну женских циклов. Она рассказала ей, как пользоваться прокладками, называя их «гигиеническими», и велела ей купить в монастырском магазине ведерко с крышкой – для использованных прокладок, и кусок хозяйственного мыла. Стоящей за прилавком сестре Бернадетте объяснять, для чего все это, не понадобится.

Сестра Герда велела принести ей ключ от дортуара, который закрывали на весь день, распахнула настежь двери, чтобы Модеста взяла из мешочка прокладку, и отвела ее к кирпичному домику. Она открыла дверь, и Модеста отпрянула от ударившего ей в нос зловония. «Входи, – сказала сестра Герда, – нечего отскакивать, поздно уже изображать из себя девочку». В полутемном помещении, освещенном только узким зарешеченным окошком, Модеста увидела натянутые между стенами бельевые веревки, на которых сохли гигиенические прокладки, развешанные лицеистками: розоватые, серые, с сиреневым отливом, грязно-белые. «В глубине, – сказала сестра Герда, – есть бак, там ты можешь постирать грязные прокладки, три хорошенько, но сколько ни три, своего женского начала тебе не оттереть. По этим прокладкам я могу сказать тебе, кто их хозяйки, хорошо они трут или не очень, по ним легко отличить лентяек: на их прокладках всегда остаются кровавые пятна, а это позор! Так что ты, Модеста, три хорошенько, чтобы не добавлять к одному позору другого».

Модеста любила разговаривать по душам с Вирджинией, секретничать с ней в стороне от чужих глаз, главное – в тайне от Глориозы. Конечно, девочка хуту могла дружить с девочкой тутси. Это нисколько не затрагивало их будущее. Когда появится такая необходимость и национальное большинство окончательно станет большинством, девочки хуту не забудут, к какой расе они принадлежат. Потому что в Руанде существует две расы. Или три. Так сказали белые, это их открытие. Так они писали в своих книжках. Ученые специально приезжали для этого, измеряли у всех черепа. И сделали неопровержимое заключение: две расы. Хуту и тутси. Одни принадлежат к группе банту, другие – к хамитской группе. О третьей расе говорить нечего. Но Модеста не совсем хуту. Нет, конечно, она хуту – по отцу. А в этом деле отец – главное. Но из-за матери можно было сказать, а некоторые так и говорили, что она хуту лишь наполовину. Поэтому показываться рядом с тутси ей было опасно. Ей тут же сказали бы: «Так на чьей ты стороне? Ты знаешь, кто ты есть на самом деле? Или ты предательница? Шпионка этих иньензи, этих тараканов? Прикидываешься хуту, а на самом деле при малейшей возможности бежишь к тутси, потому что считаешь их родными».

Но было кое-что и похуже. Причиной нависших над Модестой подозрений была не только ее мать. В конце концов, многие руководители хуту брали в жены женщин тутси. Они были их трофеями. Разве у самого президента жена была не из тутси? Нет, у Модесты все было сложнее, главной ее проблемой был отец, Рутетереза, хуту, пожелавший стать тутси. Это называлось «квихутура» – «перестать быть хуту». Впрочем, он и внешне был чем-то похож на тутси: очень высокий, с коротким носом, чистым лбом, но скорее он принадлежал к тем, кого называли «икийякази» – «ни то ни сё», таких было очень много. Происходил он из почтенной семьи хуту, несколько лет проучился в семинарии, стал секретарем, счетоводом, управляющим вождя тутси. Он привязался к своему начальнику. Стал ему подражать. Разбогател, присваивая часть денег, которые получал от имени своего начальника в качестве подушного налога. Купил коров. Желая продемонстрировать свою щедрость, он подарил одну из них соседу тутси, который своих потерял. Ему хотелось, чтобы тот по любому поводу восклицал, как того требует обычай: «Рутетереза, ты, подаривший мне корову, – йампайе инка Рутетереза!» В довершение всего, чтобы метаморфоза была полной, он решил жениться на тутси. Одно семейство тутси согласилось отдать ему одну из дочерей. Красивую девушку. В обмен на коров. Его начальник попал в руководство самой консервативной партии тутси. Он решил пойти по стопам шефа. «Рутетереза, – сказал тот, – что мог, ты сделал, но ты все же не тутси. Оставайся со своими». Тогда он вступил в партию хуту, которая выступала за сохранение королевской власти. Но на выборах победила партия Пармехуту, и была провозглашена республика. Поскольку он происходил из почтенной семьи хуту, а кое-кто из его братьев, состоявших в победившей партии, составили ему протекцию, его не тронули. Но на высокие посты он не мог рассчитывать и должен был навсегда остаться мелким служащим, кроме того, всегда мог найтись кто-то, кто напомнил бы ему, как он собирался стать тутси. И ему никогда не избавиться от тех, кто в шутку или угрожая, что, в сущности, одно и то же, будут напоминать ему о его предательстве. Ему придется без конца пичкать их жареной бараниной и тоннами фасоли, отпаивать банановым пивом и «Примусом» – такую цену ему придется заплатить, чтобы перестать быть тутси и снова стать хуту. От такого же недоверия страдала и Модеста. Она была вынуждена все время доказывать остальным, что она – настоящая хуту, особенно Глориозе, само имя которой, Ньирамасука – Дочь сохи, звучало как лозунг. Модесте просто необходимо было стать лучшей подругой Глориозы.