Богиня Дуня и другие невероятные истории - [25]

– Нет, папаша, – сказал приемщпк, – комплект неполный. Какая же это старость, без тех знаний, которые вы всю жизнь приобретали? А ну-ка, выкладывайте сюда всю свою ученость, и заработки тоже, и почет не забудьте – тот почет, который вам оказывает весь город.

– Как? – закричал Мойкин. – Что же останется мне?

– А молодость? – сказал приемщик.

– Только молодость? – воскликнул Мойкип. – И я опять стану глупым и невежественным мальчишкой, каким был в восемнадцать лет?.. Нет уж, покорно благодарю! Отдавайте обратно мою лысину и морщины, мою подагру и мой склероз. Уж лучше я останусь со своей старостью, а что касается молодости, так я подумаю, как бы мне все-таки ею насладиться.

И, забрав свою старость, он поехал домой, обдумывая, как бы насладиться своей молодостью.

Но старость – это старость, и если человеку недавно стукнуло пятьдесят восемь лет и он встал чуть свет, ездил в ломбард и спорил с приемщиком, то, когда он возвращается домой, ему уже не до молодости – ему дай бог только добраться до дивана и вытянуть усталые ноги.

А когда он добрался до дивана и вытянул усталые ноги, то сразу стал похрапывать.

Проснувшись, он заметил свою молодость.

Она валялась возле дивана на полу, рядом с войлочными туфлями.

"Что мне с пей делать? – думал он. – Только сор от нее…"

И велел вынести ее в чулан.

– Как, дедушка, вы хотите выбросить свою молодость, так и не насладившись ею? – спросили у него внучатые племянники.

– Что ж поделать, – вздохнул он, – зато я стал профессором, которого знает весь город.

А в полдень ему позвонили по телефону и сообщили, что его желает видеть академик, которого знает весь мир.

– Ай! – закричал Мойкин. – Я так польщен, я так взволнован! Дайте мне скорее бром с валерьянкой! Дайте мне скорее палку и вызовите машину!

Академик был толстый, седой и краснощекий.

Увидев Мойкина, он весело закричал:

– Здорово, Мойкин! Здорово, дружище! Сколько лет, сколько зим!

– Простите, – сказал Мойкин, – разве мы с вами знакомы?

– А как же, – ответил академик, – футбольную площадку помнишь? Вратаря помнишь?

– Рыжего? – спросил Мойкин.

– Рыжего, – ответил академик.

– Такого ветреного шалопая? – спросил Мойкин,

– Шалопая, – ответил академик.

– Который меня от занятий отвлекал?

– Того самого, – ответил академик. – Хорошее время – молодость.

– Хорошее? – спросил Мойкин.

И когда он вернулся домой, то, размышляя о словах академика, он заглянул в чулан, где валялась его молодость.

Но там было темно, и он пичего не мог разглядеть.

И до сих пор валяется его молодость в чулане, вместе с ломаным велосипедом без одного колеса, продырявленным стулом, заржавленными коньками и старой клизмой, у которой разбита кружка и остался только шланг с наконечником.

ЗАБЫТАЯ КЕПКА

Это такая наивная и непоучительная история, что даже рассказывать ее стыдно, тем более что кто-нибудь может подумать, будто я против размышлений и считаю, что совершать необдуманные поступки лучше, чем обдуманные.

Нет, совсем наоборот. Я очень люблю размышлять и при всяком удобном случае размышляю о том и о сем, и семь раз примеряю, прежде чем один раз отрежу, и считаю, что лучше совершить один обдуманный поступок, чем десять необдуманных.

И вот, руководствуясь такой мудростью, я довольно благополучно добрался до пятидесяти с лишним лет, и хотя нажил за эти годы лысипу, одышку, ревматизм и грудную жабу, но зато окружен теперь нежными детьми и веселыми внуками, что на старости лот надо считать большой удачей.

A вот Феде Мойкину, другу моей юности, повезло меньше. У него до сих пор нет ни внуков, ни детей, ни жены, хотя всю жизнь он был таким рассудительным, что даже шагу по решался ступить, но обдумав этот шаг предварительно; даже зачерпнув ложкой суп из тарелки, он сначала не спеша поразмышляет о том, что делать дальше и какие это может иметь последствия, а потом уж сует ложку в рот.

Так он размышлял по всякому поводу без особого для себя ущерба вплоть до той весны, когда небывалая в наших краях эпидемия охватила все наше общежитие, всю улицу и, как говорят, даже весь город.

Весна в тот год была чудесная, вся в лучах, в брызгах и сверкающих каплях. Все мы были погружены в обычные весеппие заботы: готовились к экзаменам, ремонтировали велосипеды, удивлялись тому, что пригревает солнышко и распускаются на деревьях почки, и ничто не предвещало беды, пока весенний ветер не занес на нашу улицу любовных микробов.

Эпидемия распространялась со страшной быстротой, и уже через несколько дпсй все мы тяжко вздыхали, писали пежные стихи и признавались друг другу в сердечных тайнах.

Любовные микробы, по-видимому, были рассеяны повсюду – в дождевых капельках, на зеленых лпстпках, в складках девичьих платьев и даже в звонках трамваев, которые плыли по улицам, как певучие флейты.

Любовь подстерегала нас, куда бы мы ни шли – на работу, в школу, в клуб, в магазин или в кино.

Рискованно было выйти даже на порог своего дома.

И к началу мая уже были влюблены все мальчики и все девочки, все парни и все девушки, и даже некоторые пожилые мужчины и женщины, и даже три старичка и шесть старушек.

Дольше всех держался Федя Мойкин.

Размышляя о том, что влюбленные опаздывают на работу, проводят почи без сна и худеют, не встречая взаимности, он старался пореже выходить из дому, особенно в вечернпе часы, когда опасность заражения наиболее велика. Оп выходил только на завод, так как заводы и фабрики, несмотря на опидемию, все еще продолжали работать; в столовую, так как без обеда не могли обойтись даже влюбленные; и в баню, где благодаря разделению полов опасность заражения была наименьшей.