Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [370]

«Братья, товарищи! Бросьте оружие. Народ не желает больше власти Сталина. Пойдете ли вы против народа?.. Немцы пришли, и немцы уйдут, Россия же останется. Она имеет право на свободу и счастье…».

Инерция борьбы, страх и отчаяние вели нас всё дальше. Наши отряды рассыпались. Убегали бойцы. Но приходили другие. Если не приходили сами, мы заставляли их приходить. Над нами висело какое-то проклятие, толкающее нас по нашему пути.

В холодный зимний день, который мог бы быть последним моим днем, власть этого проклятия надо мной была оборвана немецким пулеметчиком, настигшим меня своим обжигающим свинцом. Дико всхрапнув, покатился по земле конь, раненый в шею. Уносились среди деревьев мои товарищи, не заметившие моего падения. Я полз к коню, оставляя на снегу широкую кровавую полосу. Необыкновенно тяжелой и ненужной была левая нога. Голенище сапога наполнялось теплой кровью. Конь жалобно, по-человечески стонал. Он смотрел на меня синими тоскующими глазами. В обойме пистолета оставался последний патрон.

«Последний патрон для себя», — пришли вдруг на ум слова сталинского приказа.

«Нет уж, хватит!» Мне казалось, что я выкрикнул эти слова в низколобое лицо Сталина. Может быть, это было первое свободное мое решение, принятое в условиях полного отречения от всего, даже от самой жизни.

Дуло пистолета вошло в мохнатое конское ухо. Выстрел заставил коня задрожать всем телом.

Теперь всё для меня было кончено. Можно было привалиться к вздрагивающему боку коня и ждать.

Среди деревьев замелькали люди в зеленых мундирах. Это очень много значило — зеленые. Черные и серые мундиры несли смерть, зеленые — оставляли надежду на жизнь. Немецкий солдат увидел меня и испуганно остановился. Крикнул товарищам. Они подходили ко мне осторожно, зорко следя за мной.

Немецкие санитары перевязали мне ногу и помогли взобраться на носилки.

От трупа моего коня брали начало новые дороги. Дороги через безвременье.

М. Г. Талалай От Голубовского, через Боброва, к Соловьеву и обратно

Послесловие редактора

Писателям «второй волны» трудно возвращаться в родную культуру: многие из них были в плену, или были угнаны на работу в Германию, или каким-то образом сотрудничали с немцами (а после войны — с американцами). Некоторые еще вовсе не «вернулись» и ждут своего часа. Одна из первых попыток напомнить о них — антология В. В. Агеносова «Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции» (М., 2014), где отечественному читателю, среди прочего, было представлено творчество Михаила Степановича Голубовского (1908–1979), публиковавшегося в эмиграции под псевдонимом Соловьев (а в начале и как Бобров). Впервые же в отечественной литературе о нем упомянула научный сотрудник Российской Государственной библиотеки М. В. Бабичева[57]. Из современных исследователей, живущих за рубежом, следует назвать имя историка Игоря Петрова (Мюнхен), который первым изучил западные архивы Голубовского[58].

Его судьба не может не напомнить о другом видном литераторе «второй волны» — Борисе Ширяеве, жившем в Италии и писавшем под псевдонимом Алымов: целую серию его книг в издательстве «Алетейя» мне довелось переиздать (совместно с А. Г. Власенко).

Оба они пытались художественно отразить острые темы «новой» эмиграции, как они сами называли «вторую волну»: коллаборационизм с оккупантами, бегство с Родины, угроза насильственной репатриации, борьба со сталинизмом, сложные отношения с Западом. Оба печатались в нью-йоркском издательстве им. Чехова.

Но пожалуй, Голубовский более основательнее, чем Ширяев, задумывался об особом характере «второй волны», так как последний принадлежал к другому, предыдущему поколению и другому формированию: студент историка Ключевского, царский офицер, он не сумел бежать из «Совдепии» после разгрома Белого движения, в котором участвовал, и попал на Соловки.

Голубовский же вырос внутри советской системы и в ней бы и остался, если бы не война. Почему же он, «принявший революцию» патриот, ушел на Запад, как и Ширяев, вместе с отступавшими оккупантами? Сам он пишет, в своем (впервые публикуемом нами в России целиком) романе, об этом исходе так: «Даже немецкий произвол, жестокие поборы и высокомерное отношение тыловой немецкой гитлеровщины к русскому населению не могли удержать это население от пробуждения, от порыва, который возникал, часто рассудку вопреки, и рождал — не могу судить, осмысленную или бессмысленную — рождал жажду иного будущего, другой жизни и другой России. Когда же прошлое, осужденное и отвергнутое народом, начало снова надвигаться с востока на штыках побеждающей русской армии, люди еще раз отвергли его и выбрали горькую долю беженства».

Как и почти все его коллеги той послевоенной эпохи Михаил Голубовский взял себе в эмиграции псевдоним (и даже два!): пишущие эмигранты справедливо опасались, что вендетта может обрушиться на их родных, оставшихся в СССР, и выдумывали себе новые имена и биографии.

Именно как «Соловьев», он и вошел в большую литературу, издав свой первый значительный роман «Когда боги молчат». Однако этот роман, как и другие его интересные произведения, не принесли ему ни славы, ни даже известности: его имя отсутствует в справочниках и словарях, включая электронные. Предисловие, подготовленное для нашей книги проф. Агеносовым, инициатором издания, восполняет этот пробел.