Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [178]

Кладовая представляла собой длинное и узкое помещение с тремя рядами стелажей-полок по стенам. На голых досках полок спали. У железной печки-буржуйки грелись. Наружу показывались мало — уже стало холодно. Марку дали место на средней полке. С какого-то мертвого принесли шинель — своей у него не было. В кладовой постоянно было дымно, вонюче, но все-таки самым страшным был голод. Давали на десять человек буханку хлеба и банную шайку жидкого супа из мороженой картошки.

Был холодный, хмурый день. Утром выдали хлеб. Ели, запивая кипятком, заправленным какими-то пахучими травами. У немцев всё эрзац, и эта трава именовалась чаем. От хлебной пайки толщиной с подошву голод обострился до крайности. Сегодня еще дадут картофельное пойло, это и весь дневной паек. Люди старались усмирить голод. Как всегда в эти часы, одни обитатели кладовой сидели и стояли вокруг дымной печки, другие лежали на своих полках, предпочитая в одиночестве глотать голодную слюну.

Полковник Киселев, до плена начальник штаба дивизии, признанный всеми в кладовой за старшего, был в этот день зол, бледен от напряжения и чисто побрит. Значит, окончательно решил. Дня за три до этого он, вообще говоря, человек малословный и редко вступающий в общие разговоры, вдруг громко, сердито сказал, что они, как старшие командиры, обязаны заявить немцам протест, требовать улучшения положения, в противном случае весь лагерь вымрет от голода. Слова Киселева вызвали в кладовой ожесточенные споры, но сам он умолк, молчал три дня, а нынче с утра выскреб подбородок тупой бритвой — одна на всех оставлена — и было видно, что он выбрал этот день для задуманного дела. Побрившись, он сел на свое место. Голова седая, нос острый, а по бокам в щеках углубления, словно их лемехом провели. Пока была на лице растительность, глубина щелей не так открывалась, а теперь открылась полностью — две раны, нанесенные голодом и черным внутри присыпанные.

Кругом спорили, а Киселев слушал, ждал. Потом сказал:

«Протестовать нужно. Нельзя молчать».

«Все-таки уморят голодом или придумают другую смерть. Протестуй не протестуй, всё равно уморят».

Человек, лежащий на нижней полке подложив ладони под затылок, сказав это, отвернулся к стене давая понять, что его этот разговор больше не интересует. Над ним, на своей полке, зашевелился Марк. Он свесил вниз голову и потрогал за плечо отвернувшегося.

«Может быть ты и прав», — сказал он. — «Но только всё должно быть испробовано».

«Баба пробовала-пробовала, а потом родила», — буркнул тот, с нижней полки.

Марк хотел убедить его:

«Если бы речь шла только о нас с тобой, я и пальцем не пошевелил бы», — сказал он. — «Но в лагере тысячи людей, все они воют от голода, у всех гибель перед глазами. Полковник Киселев верно говорит — мы отвечаем за этих людей».

«Почему отвечаем?» — вскрикнул пленный с нижней полки и резко повернулся лицом к кладовой. «Пусть Сталин за них и за нас отвечает. Сталин и те, что ему пятки и все прочие места лижут».

«Почему мы отвечаем за этих людей?» — сказал Марк. — «Потому, что они шли за нами, а мы их в этот тупик привели».

«Они за нами, мы за вами, вы за дядей» — зло проговорил человек на нижней полке. — «Дал бы нам народ по мордам, мы дали бы вам, а вы дяде передали, оно лучше было бы».

«Всё это правда, но она ничего не меняет», — упрямо сказал Марк. — «От того, что свои нам не дали по морде, наша ответственность не исчезает. Мы все-таки аристократы. Молчим, а ведь про себя знаем, что, может быть за исключением полковника Киселева, мы тут все партийцы. На одного Сталина всё не свернуть, он ведь на нашей с вами глупости, и преступности, и карьеризме, и моя хата с краю к силе пришел, а мы с вами посапывали и дружно аплодировали».

Марк помолчал и потом сказал в сторону Киселева.

«Вы, товарищ полковник, можете рассчитывать на меня».

«Вот и прекрасно» — оживился Киселев. — «Нас двоих вполне достаточно».

«Что значит двоих?» — сердито проговорил Марков оппонент. — «Суров черт знает каких высоких слов наговорил, но и я с вами. Не потому, что он это говорит, а просто потому, что жрать хочется».

Помолчали, потом заговорили о другом.

По лагерю полз слух, что советское правительство обратилось к международному Красному Кресту с просьбой взять на себя заботу о советских пленных. Всем хотелось этому верить, но Марк думал, что это только слух, порожденный голодом. Видел он, как позаботились о пленных, послав на них самолеты с бомбами. Но люди хотят верить и пусть — с верой легче умирать.

«А может быть, у нашего правительства есть еще остатки совести», — сказал Киселев, поглаживая плечо, часто беспокоящее его. — «Может быть, и правда, что обратились к Красному Кресту».

С нижней полки, у самой двери, поднялся высокий лысый человек с некрасивым, но умным, очень сухим лицом.

«Насчет совести вы, товарищи, бросьте», — сказал он. — «У Сталина ее столько, сколько волос на моей голове».

Он выразительно хлопнул себя по лысине. Некоторым обитателям кладовой было известно, что лысый не полковник, как записан в списке, а комиссар большого ранга, но знающие об этом молчали, оберегали его от беды.