Боги грядущего - [99]

— Слава Науке, управились! Раздавили крамолу как червя!

Сполох сорвался с места, подскочил к нему, заорал в лицо:

— Не трожь!

— Да ты что? Что с тобой?

— Не трожь! Не твое!

— Хочешь себе забрать? Бери. Нам для тебя ничего не жалко.

Сполох прошил его страшным взглядом, хотел вмазать как следует, но передумал и, оставив сани, кинулся к мужикам, что выносили вещи Пылана.

— А ну тащите все назад! Живо! Вы, негодяи…

Те набычились.

— Вот еще! Это ж — крамольничье барахло, а теперь — наше. И ты нам не указ.

Ударом кулака Сполох прервал их излияния. Мужики хотели было наброситься на охотника, но рядом вырос Хворост.

— Не сметь! Забыли, кто перед вами? Помощник великого вождя! Помощник! Хотите, чтобы ваши головушки покатились по траве?

Мужики очухались, отступили и ушли, глухо огрызаясь, побросав все, что тащили.

Сполох не дал себя обмануть ложной предупредительности старика. Яростно глянул на него, раздувая ноздри, вопросил:

— Это все ты? Отвечай. Ты?

Тот развел руками.

— Мужиков-то не унять было. Душа требует. Наши-то вон лежат, мести требуют. Как отказать? Предки вознегодуют. Надо иметь понимание.

— Плевал я на твое понимание, — процедил Сполох и коротким ударом поверг его на землю.

Через пяток дней вернулся Головня. С собой притащил вереницу саней с вопящими младенцами — все, что осталось от общины Павлуцких. Был он хмур и дик, на всех глядел волком, в разговоры не вступал.

А еще через день прибыл Лучина с парнями. Привез ужасную весть: враги разорили зимнее стойбище. Пожгли жилища и хлева, убили Сияна и обеих его жен, а дочек и скотину угнали неизвестно куда.

Так закончился поход в мертвое место.

Глава седьмая

— Черные пришельцы, — сказал Головня. — Их работа. Больше некому.

Помощники уныло покивали. Кто еще сподобится на такое злодейство? Лесовики убийству не обучены, по старинке живут — загонами да молитвами. А у пришельцев, известно, зуб на Головню, давно обещали нагрянуть. Вот и нагрянули, подгадали день, мерзавцы.

Испытания состарили вождя. Он осунулся, под глазами набрякли синяки, на висках бились жилки — как бабочки в коконе. Щеки ввалились, обострив пожелтевшие скулы, меж бровей прочертилась морщинка. А ведь ему еще не было и пяти пятков зим! Значит, настал и его предел. Раньше всякий удар судьбы принимал как вызов, торопился ответить. А теперь сник. Да и то сказать: сколько всего навалилось! И мятеж, и смерть Заряники, и пришельцы. Да еще Искра… О жене своей Головня не произнес ни слова, но именно ее гибель, вероятно, угнетала его больше всего. Сколько вместе прожито, сколько перенесено!

— Может, откочевать на полуночь? — подал мысль Лучина. — А что? Там сейчас свободно: бери — не хочу, — он хохотнул, но тут же осекся.

— Удирать, значит? — процедил вождь. — Как зайцы?

Лучина простодушно пожал плечами.

— Мы примем бой, — тихо, но твердо заявил Головня.

— С кем? — хмуро вопросил Сполох. — Людей-то всего ничего.

— Что ж, мало воинов тебе? — спросил вождь. — А Рычаговы? Небось не разбегутся.

— Да что Рычаговы… Их еще обучить надо.

— Вот и обучи.

— Дело нехитрое, земля мне в нос. А с громовыми палками что делать? Против них никакое заклятье не поможет.

— Ты-то почем знаешь?

Сполох долго смотрел в плещущийся костер, затем промолвил едва слышно:

— Да уж знаю.

Вождь помолчал, размышляя.

В желтоватом свете костра лица помощников обметало золотистой пыльцой. Сполох отрешенно смотрел куда-то вдаль, посасывая хребет вяленой мундушки. В глазах его проглядывала такая усталость и покорность судьбе, что хоть топись. Последние тяжкие дни и на нем оставили свой отпечаток: исчертили лоб морщинами, придали лику вид суровый и угрюмый. Он тоже сник, как и вождь, но не из-за пришельцев: корил себя, что стал хоть невольным, но виновником истребления рода; не успел, не сумел, не смог спасти. Проклятье отступничества нависло грозовой тучей. Страх вселился в сердце, вызвал сомнения: верно ли он поступает? Тем ли путем идет? Головня ясно видел это — в печальной задумчивости, в навечно застывшей на устах горечи, в язвительной желчности, с какой он теперь выслушивал слова вождя. Крамола витала рядом с ним, нашептывала в уши коварные слова.

Сидевший рядом Лучина, напротив, казался сгустком бешеной силы, рьяным волком, изготовившимся к прыжку. Борода его, прежде короткая, теперь раскучерявилась белокурыми завитками, поднялась к ушам, скрыла подвижный рот; буйные вихры падали на глаза, заслоняя лукавый взгляд. Ничто его, казалось, не трогало: ни гибель рода, ни враги, идущие с юга, ни предчувствие голода. Разве что повздыхал маленько, идя с Головней на охоту: «Что ж за невезуха-то, а? Только было жить начали — и вот на тебе. Всех рабов повыщелкали, а которых не повыщелкали, тех опустили. Опять ходи на охоту да жратву добывай. Когда ж облегчение-то настанет?». Не человек, а огрызок какой-то, душевный урод.

Третьим, укрепясь точно столб, с прямой как журавлиная нога спиной восседал Хворост — сухой, костистый, впалоглазый. Сидел, подслеповато моргая, время от времени двигал челюстью, будто жевал что-то. Бывший раб, а ныне — советник вождя, с руками, замаранными кровью Артамоновых.