Боги грядущего - [97]

Из черно-серой холодной мути, лоснисто мерцая вороными боками, вышла оседланная лошадь. За ней на постромках волоклось истерзанное тело. Сполох узнал кобылу — это была одна из тех, что подарил ему Головня.

— Тяга, — негромко позвал он ее. — Иди сюда, девочка.

Лошадь навострила уши и фыркнула, переступая на месте.

— Не узнаешь хозяина?

За спиной Сполоха раздавались возгласы и громкое кряхтение, охотники помогали отставшим товарищам взобраться на холм.

Рядом возник Хворост. Выдохнул:

— О богиня… Это ж наш, Рычаговский. Дровяник, ты живой там?

Тело не пошевелилось. Кобыла же, услыхав чужой голос, сделала шаг в сторону, не сводя с людей настороженного взгляда.

— Парни, гляньте, Дровяника принесло.

— Да ну? Где? Живой он?

Из серебристой мглы выплыли новые лица. Охотники всматривались в собрата.

— Кажись, мертвый совсем. Дровяник, откликнись! Свои.

Один из подручных Сполоха ступил вперед, и кобыла рванула прочь, таща мертвеца по искрящемуся черными бисеринками оленьему мху.

— Куда ж ты, Лед тебя побери? — досадливо брякнул старик. — Эх, милая… — Он посмотрел на Сполоха. — Наши-то, может, живы еще? Может, не до конца их… — голос его дрогнул.

Сполох всматривался вдаль. Смолистые капли разбивались о холодный металл ножа, зажатого в руке, и янтарно стекали по тускло переливающемуся лезвию.

Не говоря ни слова, он потрусил вперед, все более ускоряясь, и охотники, шлепая голыми ступнями по раскисшей почве, устремились за ним.

Жилища тихо проседали под тяжелыми струями, стыло дыша склизкими кострищами, разложенными возле каждого входа. Мокро чернели ребра высоких плетней с поникшими стожками сена на них. Испуганно и жалко взирали с верхушек коновязей залитые водой лики Науки — словно лица утопленников со дна глубокого прозрачного ручья.

Шесты с приговоренными — как длинные костяные иглы, прошившие мокрую шкуру земли. Издали и не разглядишь. Только привязанные к ним тела висят в набухшем влагой воздухе, будто прибитые к незримым доскам.

Вокруг шестов — стойкий, несмываемый никакими ливнями, запах горелой плоти. Рычаговы, не сговариваясь, бросились к яме, в которой закопали баб, принялись лихорадочно расшвыривать руками сырую слипшуюся землю, вытаскивать измазанные грязью тела.

Сполох оторопело воззрился на обугленные тела Пепла и Заряники. Человек не мог этого сделать. Наверняка, это сотворили темные демоны, прихвостни Льда, а может, и сам Собиратель душ. Вспоминались услышанные в детстве рассказы матери о чудовищах из воздуха, нападающих исподтишка, об огнеплювах, сжигающих своим дыханием еретиков, о кожесдирателях, живьем глотающих людей. Воспоминание было слабым, едва ощутимым, и оттого особенно жутким.

Голоса Рычаговых вывели его из оцепенения.

— Всех умертвили, всех! Что ж это за род такой? Что за люди в нем? Безжалостные, кровожадные медведи, а не люди. Сволочи, отверженные богом. Проклятые на веки вечные…

И тут же грянул другой голос, надтреснутый и злобный:

— Сами напросились. Неча было путаться с Артамоновыми, подстилки Ледовые. Мы там горбатились, а они тут с хозяевами развлекались, лахудры. Туда им и дорога.

Сполох подскочил к повисшей в путах мачехе, разрезал ремни, которыми она была связана, и начал тормошить, опустив ее на мокрую землю.

— Очнись! Жива? Жива?

Зольница не шевелилась. Привязанный рядом Кострец дергал плечами, хрипло орал:

— Меня-то, меня-то, Сполох! Вызволи, дай перегрызть глотку этой суке…

Сполох и не посмотрел на него. Воткнутый в землю нож тонул в лиловой мути.

Наконец, мачеха дрогнула веками, открыла глаза. Лицо ее распухло от укусов комарья и пылающего зноя, губы походили на растрескавшуюся глину. Она смотрела на Сполоха, морщась от бьющих в глаза струй, и не узнавала его. Он же, полный тревоги, говорил:

— Это я, Сполох. Сполох! Узнаешь меня? Я пришел за тобой. Пришел покарать мерзавцев. Ты слышишь меня?

Она не отвечала, лишь скользила блуждающим взором по его лицу. Тогда он поднял ее на руки и понес. И опять ему в спину раздался сиплый голос:

— А я-то, Сполох? Неужто оставишь помирать?

Помощник вождя обернулся, кивнул на копошащихся в яме Рычаговых.

— Их проси. Не меня.

И холодная черная завесь сомкнулась за его спиной.

Озверелые, измазанные землей и глиной с головы до ног, охотники вытаскивали из ямы тела Рычаговских баб. Хворост, потрясая руками, горестно завывал над ними:

— Нет больше сердца! Нет жалости. Убить и закопать — чтобы саму память развеять о подонках. Пусть души их стенают, голодные, в чертогах Льда, пусть могилы их зарастут пыреем, а потомки их не будут знать, какого они роду. Да проклянется самое имя их!

Ему вторил Кострец, извиваясь в своих узах:

— Отвяжите меня, вы! Дайте мне зарыть ее в землю. Клянусь Наукой и всеми духами — я брошу ее тело в реку, а жилище спалю, чтоб и запаха не осталось от сумасшедшей бабы!

Глаза его белели неистово и яро в прорезях багрового, залитого черной водой, лица.

Хворост, устав слушать его вопли, вытащил торчавший в коричневой жиже нож Сполоха и разрезал ремни, которыми был связан охотник.

— Пойдем, брат. Общая беда у нас с тобой.

Тот даже не стал отвечать — выхватил у него нож и устремился к жилищу Рдяницы, бурча проклятия под нос. Хворост посмотрел ему вслед и возгласил, повернувшись к своим: