Боги грядущего - [77]

Головня вспомнил слова жены о болезни Заряники, вцепился в старуху, встряхнув ее как следует:

— Где она?

— Да кто, кормилец? — перепугалась та.

— Девка! Заряника!

— Да у нас же. Отлеживается…

Вождь метнулся в женское жилище. Густеющие сумерки расцветились кострами, впечатали в окоем очертания сосновых рощ, растеклись в лощинах непроглядной тьмой, рассеченной тремя шестами с черепами на верхушках. Человеческий гомон, целый день стоявший в стойбище, притух, распался на отдельные голоса. Какая-то баба протяжно крикнула:

— Пламуся, горе ты мое, куда подевалась?

Вождь миновал загон, где над завалом из стволов, земли и камней плыли черные лошадиные головы на изогнутых шеях, и оставил позади несколько жилищ, чьи обитатели, собравшись вокруг общего костра, травили байки в ожидании луковой похлебки, закипавшей в большом котле. Двое мужиков азартно галдели, бросая кости. Их руки то и дело взмывали над костром, словно ночные птицы, выпархивающие из гнезда. «Тройка с надрезом… Кон и баста… подкрепляю…». И тут же рядом косматая Рдяница рассказывала сказку детям, сидевшим перед ней: «Взмолился Светлик-следопыт Большому-И-Старому, чтобы оставил его зверь в заветном месте. А Большой-И-Старый ему и отвечает…».

Впереди громоздились отвалы, обозначавшие входы в штольни. Вождь взял левее, идя по самому краю становища. За отвалами возвышались похожие на лысые горы обрубки древних стен, обгрызенные по краям Ледовой стихией. Женское жилище находилось внизу, за стенами, невидимое с вершины изрытого общинниками холма. А ровно посередине этого холма, деля становище на две части, торчало мужское жилище, подпиравшее чередой скрещенных слег мутное темно-сизое небо. Прямо перед ним горел большой костер, при свете которого парни забавлялись в «сову» — сигали через поставленные торцом сани. В отдалении Рычаговские девки чистили рыбу. Одна из них пискляво подначивала соперников:

— Нажуравишься, Костровик, не поскользнись. Ай, не прыгай!

Ей задорно отвечали:

— А если перепрыгну, поцелуешь?

Девки хихикали, пихались локтями, перешептывались. Кричали:

— Чего ж не прыгаешь? Заробел?

Им было весело. Парни скакали через сани, румяные, довольные, хлопали в ладоши, кое-кто и кожух распахнул — бахвалился. Названный Костровиком разбежался — прыг! Задел ногой за полозья, хряпнулся носом в мох. Девки — в хохот, повалились друг на друга. А у того лицо смялось, в глазах — бешенство. Головня усмехнулся, вспомнив, как сам не так давно кочевряжился перед девками, заигрывая с Искрой. Не так давно? Кажется, в другой жизни.

Дальше начиналась Рычаговская часть становища: мужики резались в бабки возле длинных земляных жилищ, женщины заунывно пели у костров, вспоминая старое житье-бытье, дети, обвешавшись костями, хвастали друг перед другом вещами древних, которые их родители нашли в мертвом месте.

— Зырь, «льдинка» без щербины…

— А у меня тянучка, глянь-ка!

— Изъян. Не видел, что ли?

— Коптишь, дубина.

В одном месте парни плясали вокруг костра, слаженно двигая руками и ногами, издавая загонщицкие кличи и хлопая в ладоши. Какая-то баба умывала над кадкой хнычущую девочку — держала ее одной рукой, а другой нагибала к темной воде, возила мокрой ладонью по лицу. Та отфыркивалась и ныла, пихала мать в плечо. Баба покрикивала на нее, слегка подбрасывая, когда та съезжала с потной руки. Тихо звякали костяные и железные обереги, серебряными крючками прицепленные к набедренной повязке. Вокруг жилища со смехом носились дети, кидались друг в друга комьями земли и угольями.

Пройдя Рычаговскую часть, вождь вышел к краю холма и заскользил вниз по склону, путаясь ногами в переплетениях стелящихся по земле гибких ветвей. Черная полоса реки масляно замерцала в полумраке, зияя прорехами плывущих льдин. Вереница костров наверху головешками впивалась в небо. Справа, на том берегу, тянулась лощина, в глубине которой, скрытый грязным оплывающим снегом, грохотал каменистый ручей, вдоль которого рос густой лозняк. Слева речной берег стремительно поднимался, превращаясь в глинистый овраг, вдоль кромки которого изгибались, цепляясь за жизнь, уродливые ели и сосны. Вождь приблизился к жилищу и, чуть не угодив в выкопанную на пути ямину, тихо выругался. Затем, отряхнувшись, ступил внутрь.

В жилище густо пахло сушеной мятой, шиповником и невыделанной кожей. У входа темнела кадка с водой. Возле нее, словно муравьи вокруг матки, выстроились керамические горшки с зигзагообразным орнаментом, лыковые туески и деревянные лари с изящной резьбой. Виднелась сваленная повсюду одежда, с потолка свисал шерстяной мешок с кумысом. Возле очага девки-перестарки лепили из коричневой глины кринки, а у стены полубезумная старуха безостановочно бормотала заклинания.

Головня, как полагалось, толкнул ладонью мешок с кобыльим молоком, висевший на шесте (чтоб закисло скорее) — привязанные к нему серебряные подвески тонко звякнули, а по бусам прокатился перестук костяшек.

— Где Заряника?

— Там, — испуганно показали ему.

Головня обошел потеснившихся девок, подступил к воткнутой в земляную стену лучине, чей слабый огонек выхватывал из полумрака лежавшую на животе девчонку с задранным нательником. Возле нее, держа в левой руке плошку с рыбьим клеем, замерла конопатая Горивласа, младшая подружка Искры. Головня бросил взгляд на иссеченную спину девки, сжал кулаки.