Боги грядущего - [76]

— А кровь предков вам — божья роса? — возражали им ревнители прошлого. — Или забыли, как Артамоновы наших резали? Забыли про Краснощека, сожранного ими? Вот она, ихняя Наука! Отцы да деды ныне с небес взирают, подношений взыскуют. А мы? Если не о них, то хоть о гордости Рычаговской вспомним. Артамоновы нас шпыняли, за людей не считали, а мы теперь дружбу с ними заведем? Нет уж, поруха роду, позор.

— Вчера шпыняли, а завтра сами кланяться будут, — не сдавались сторонники великого вождя. — Ты посмотри на Пепла — так и пыжится от важности, на прежних хозяев поглядывая. А был-то как мы.

— Честь его на предательстве зиждется. Он наших людей под нож подвел. За это ему презрение и вечное проклятие. И сеструхе его, шалаве, тоже. Хотите такими же стать, как они? От корней своих отречься? В души отца и матери наплевать?

— Ежели Наука — главная богиня, то какое ж тут наплевательство? Справедливость одна…

— А ежели не главная?

— За ней нынче сила. А значит, и правда.

Такие перепалки происходили ежедневно. Головня, слушая их, посмеивался, вспоминал, с какой ненавистью взирали на него люди, когда он гнал их, стонущих, в мертвое место. А теперь куда девалась их злоба? Не жизнь настала — праздник. Ешь, пей, гуляй — сказка! Оттого и таяли ряды тех, кто хотел уйти. Куда им было уходить? В неизвестность? В пустоту? В зубы к черным пришельцам? А здесь и накормят, и обогреют, и спать уложат. Живи — не хочу. Головня уже не опасался заговора, а потому решился отпустить от себя Лучину: отправил его с несколькими охотниками в зимник к Сияну — подать весточку и узнать, как там дела.

Удручало, однако, что хорошего, добротного железа ему так и не попалось. Сплошная ржавая труха, рассыпавшаяся при малейшем прикосновении. Люди вгрызались в землю все глубже, кое-где дошли до нетронутой породы, а вместо залежей металлов находили бесчисленные реликвии древних. «Металл, металл, — твердил Головня. — Ищите металл». Металла не было. Головня метался как зверь в западне. Не хотел верить, что сделал ошибку, подозревал богиню в каверзе. Сколько их уже было, этих каверз? А сколько еще будет!

С женой отношения обострились до предела. Головня уже не спал с ней, вел себя как чужак, за целый день мог не сказать Искре ни единого слова. Столь дурацкое положение, невыносимое для обоих, вызывало в вожде клокочущее бешенство, которое день за днем становилось сильнее и сильнее, подкрепляясь не только холодностью Искры, но и бесплодными поисками железа. Рано утром Головня уходил на раскоп, чтобы не видеть супруги, а вечером спешил в жилище, чтобы поскорее забыть об очередном напрасно потраченном дне. И то, и другое сделало его дерганым, вспыльчивым, полным смутных подозрений. Искра тоже ярилась, ревновала к Зарянике: девка, получив свободу, упросила Головню оставить ее в услужении. «Знаю я, для чего она тебе нужна, — бурчала Искра. — Блудить с ней хочешь, пока я на сносях. Все вы такие». Головня устало огрызался, но чувствовал ее правоту — смазливая служанка и впрямь будоражила кровь. Ему доставляло удовольствие следить, как она работает, как изгибается ее тело, спрятанное под лисьим меховиком, как падает с затылка туго закрученная коса с бренчащими в ней маленькими реликвиями. Иногда, торопя ее или подбадривая, он легонько хлопал служанку по прямой спине, и она льнула к нему, смущенно хлопая длинными ресницами. Изъеденная ревностью, Искра то и дело по мелочам придиралась к девке, а однажды не выдержала и оттаскала ее за волосы, недовольная тем, как Заряника заштопала хозяйке дубленый нательник. Головня в тот день, как всегда, пропадал на раскопе, некому было вступиться за служанку. Переполненная обидой, Заряника ударилась в слезы, крикнула сгоряча: не ее, дескать, вина, что вождь охладел к жене. Услыхав такое, Искра совсем обезумела: кликнула кое-кого из людей Сполоха, велела хорошенько выпороть дерзкую девчонку. Повеление было исполнено, и Зарянику в беспамятстве унесли в женское жилище. Вернувшийся с раскопа Головня, не заметив служанки, с удивлением спросил:

— А девка-то что, приболела?

— Приболела, — буркнула Искра, подавая ему ужин.

— Сильно?

— Да уж неслабо, — усмехнулась жена.

Головня рассеянно кивнул — мысли его были далеко, о Зарянике думать не хотелось. Но все же сказал, ковыряя в зубах:

— Варенихе это… надо сказать. Кабы не померла. Жалко будет.

— Да уж сказала, — откликнулась супруга.

Головня больше не спрашивал про девку. Но по окончании ужина, отойдя по нужде за холм, вдруг наткнулся на саму Варениху. Бабка засеменила рядом, бормоча:

— Ты Искре-то скажи, чтоб не лютовала так больше, чай гнев-то сдерживать надо. Оно, конечно, наше бабье дело такое, что все сносить надобно, да и ребеночек колотится, разум набекрень, сама знаю, а только снисхождение тоже не помешает. Убьет девку — грех на ней будет. Скажи уж супруге-то, авось охолонет.

Вождь недоуменно уставился на нее.

— Ты о чем толкуешь, коряга старая?

— Да о девке вашей, о Зарянике, будь она неладна. Хоть и Рычаговская, не наша, а тоже — человек, чтобы так измываться, нельзя уж, в самом деле, хоть ее тоже понять можно, уж так тяжело приходится, ну так что ж с того? Я вот тоже выносила без счета, и худо было, и жить не хотелось, да вот жива же, и бабе твоей то же говорю всегда: терпи, мол, Искра, уж наша доля такова, чтобы терпеть…