Боги грядущего - [72]

— Неужто Ивовые пустоши? — изумился Головня. — Не рано ли?

Двинулись по полю, пересекли его, вышли к опушке ельника. Вождь чесал в затылке — куда теперь? Сполох пробурчал:

— Непохоже на ивняк. — И замолчал, прикусив язык.

Головня отмахнулся — там разберемся.

Двинулись на север, оставляя за собой цепочку прорубей и метки из навозных лепешек. Опять пришлось пережидать пургу и отбиваться от волков. Теперь даже Рычаговы возроптали — решили, что Головня ведет их на убой. Говорили меж собой: «Не надо уже этой свободы — живыми бы остаться». А однажды вечером по стоянке с диким верещанием вдруг пронесся охотник, кричавший: «Все равно погибать!» — подскочил к успевшей зарасти тонким ледком проруби и сиганул в воду, только его и видели. Головня протолкался сквозь сгрудившуюся толпу родичей, посмотрел на плавающие в черной воде льдинки, обернулся. Хотел спросить: «Кто таков?», но вместо этого просто окинул взором общинников — кого не хватало? Не хватало Золовика, вдового кума Рдяницы, косца из первейших. Двое детей его, уже подростки, потеряно топтались возле ближнего жилища, испуганно тараща большие голодные глаза. Вождь встряхнул вихрами, выискал в толпе Искру, подошел к ней, раздвигая плечами собравшихся.

— Детей на поруки общине.

Жена холодно глянула на него и молча кивнула. Головня постоял, собираясь с мыслями, потом громко объявил:

— Наш брат был обуян темными духами. Сами ведаете, что таким одна дорога — на тот свет. Чай не в первый раз… Бывало такое и еще будет. Помолимся за упокой души… чтоб Наука простила ему грех…

И запнулся, не зная, что еще сказать. Задела его эта смерть, хлеще заговора и недовольных слов задела. Не ожидал он такого от родича. Совсем не ожидал.

Общинники молчали. Бабы смахивали слезы, мужики угрюмо взирали на прорубь.

Головня опустился на колени и простер к небу руки.

— О великая Наука, мать всего сущего! Прими в своей обители нашего брата, так безвременно покинувшего нас. Не карай его строго за слабость его, но по милости своей одари благодатью.

И все прочие тоже преклонили колена и зашептали молитвы и заклятья.

На следующее утро они покинули оскверненное смертью место. Шли вдоль берега, то и дело натыкаясь на застывшие протоки и чахлый лозняк по кочкам. Головня хмуро молчал, сидя верхом на белоглазой кобыле. К нему несколько раз подступали Сполох и Лучина, предлагали заколоть какую-нибудь лошадь, чтобы покормить людей. «Пусть друг друга жрут, — отвечал вконец остервеневший Головня. — Кобыл трогать не дам». Подступал и Жар-Косторез, просил дать мясо хотя бы детям — ответ был тот же. «Привыкли жрать от пуза, — выговаривал Головня родичам. — Забыли, как при Отце Огневике каждую косточку вылизывали. Богиня послала нам испытание — достойно примем его. А кто возмечтает о конине, вмиг окажется на небесах».

К концу второго дня стало ясно, что направление они взяли не то. «Не река это, а старица, — выразил общую мысль Лучина. — Обмишулились мы. Налево поворачивать надо было». Головня тихо выругался.

— Опять демоны водят, — сказал он. — Значит, боятся. Не хотят, чтобы дошли до цели.

Пришлось возвращаться к Гранитной пади. Обратно тащились еще три дня. Бабы впадали во всполошенье — лопотали без умолку, спрыгивали с саней и с хохотом неслись в тайгу. Их ловили, волокли обратно, привязывали за ноги к саням. Для родичей это было даже в развлеченье — всполошенные как дурочки повторяли каждое движение тех, кого видели рядом. Смотрелось это презабавно: бабы то безостановочно кивали, подражая лошадям, то черпали горстью воздух, делая вид, что едят, а то вслед за возницами взмахивали руками, точно хлестали кобыл. Родичи посмеивались над ними, а самые озорные нарочно кривлялись и гримасничали, чтобы посмотреть на ужимки всполошенных. Головня не мешал им — пусть веселятся, лишь бы не бунтовали. Но Искра негодовала: покрикивала на шалопаев, выговаривала Головне. «У Отца Огневика мы как у Огня за пазухой были, — ворчала она. — А теперь мужики распустились, никакой управы на них нет. Каждый с двумя-тремя живет. Куда такое годиться?». «Ты мне старика не поминай, — злился Головня. — Нет его больше, и слава богине». «Все тебе претит — и Огонь, и родичи, и бабы…». «А бабы что — не родичи? — ухмылялся вождь. — Несешь сама не знаешь чего». «Родичей на собрание пускают. А у тебя бабы по жилищам сидят, детей нянчат. Одни мужики сам-третей решают. А точнее сказать, один ты». «Кто ж виноват, что столько нарожали? Пусть теперь нянчат. Дела своим чередом пойдут». Искра скрипела зубами и отворачивалась. Все ему было не так: мало детей — плохо, много детей — еще хуже. А в ответе опять бабы. Как с таким жить?

От Гранитной пади повернули налево и двинулись по руслу, минуя старицу. Тут-то и почуяли, что зима отступает — плевки перестали замерзать на лету. И сразу будто теплом в лицо пахнуло: мороз уже не стягивал кожу, а только покалывал легонько, щекоча ноздри.

Лес поредел, пошел луговинами, точно старый меховик — прорехами, берега затянуло тальником, из которого великанами торчали сосны и лиственницы. Стоянку теперь разбивали прямо на льду, чтобы не ломиться в заросли лозняка. Скотина совсем отощала, даже лошади, обходившиеся до сих пор промерзлой травой, шатались от голода. Их приходилось кормить ветками кустарника, а перед тем, за неимением деревьев, к которым можно было привязать кобылиц, самим подолгу держать лошадей под уздцы, чтобы они, вспотев, не вздумали есть снег. На третий день пали от опоя последние быки. Общинники с жадностью набросились на их туши, отъелись досыта впервые за долгое время. Из содранных с быков шкур сделали мешки, набили их требухой, погрузили в сани. Но горькая то была радость — с предчувствием нового голода, с пронзительной безнадегой и пьяным отчаянием. Отныне оставалось надеяться только на рыбу: будет она — выживет род, не будет — все лягут костьми в бескрайних снегах.