Боги грядущего - [33]

Глава пятая

Они уходили. Провожаемые молчанием и сдавленными рыданиями, они шли, не оглядываясь, сломленные внезапным несчастьем. Никто не желал им удачи, не благословлял их в путь, каждый понимал: они уходят навсегда. Вождь, могучий вождь, бросавший вызов самому Отцу, отныне был презренным изгоем, падалью, гниющей в зловонной яме. А Искромет — жизнерадостный плавильщик, острослов и балагур, теперь был мерзким отщепенецем, обманувшим доверие тех, кто приютил его.

Они уходили. Исторгнутые из бытия, оба теперь становились ходячей нежитью — сердца их еще бились, но души были мертвы. А над их головами, словно в издевку, разбегались тучи и прояснялось небо — Огонь спешил насладиться победой над недругами. Демоны ветра и мороза не реяли больше над тайгой, а прижались к земле, устрашенные словами Отца Огневика: «Пусть разметает вас дыхание Подателя Жизни! Пусть останки ваши станут добычей червей и кровососов, а души ваши да терзаются вечно в чертогах Льда!». Так он сказал вождю и Искромету, и наложил на них неодолимое заклятье, словно выжег клеймо: «Отвергнуты раз и навсегда».

Им глядели вслед до тех пор, пока они не исчезли в зарослях ветвистого тальника, щетинисто пересекавших речную долину. Зольница, Сполохова мачеха, каталась в ногах Отца Огневика, умоляла простить непутевого мужа — старик не отвечал, только неотрывно смотрел вдаль и сжимал в правой руке резной посох с костяным набалдашником. А когда изгои окончательно пропали с глаз, старик вздохнул и направился к себе в избу. Вслед за ним начали разбредаться и все остальные. Спустя короткое время на месте собрания остался один Головня. Он сидел на снегу и, скрипя зубами, сжимал и разжимал кулаки в истертых рукавицах. Мысли сковал странный паралич — они вязли как лошади в трясине, ни туда, ни сюда. Головня перебирал их снова и снова, точно рыбешку, подвешенную над очагом, и не мог остановиться на какой-то одной. Так и сидел он, потрясенный случившимся, пока кто-то не пихнул его в плечо. Головня поднял глаза — над ним нависал Огонек.

— Дед это… ну, хочет тебя видеть.

— Зачем я ему?

— Его спросишь. Он сказал — привести.

Вот оно, начинается. Сейчас старик, как бывало, начнет вкрадчивым голосом выворачивать ему душу: «Ну что, Головня, как нам с тобой поступить? Может, подскажешь что-нибудь?». Ах, как же вынести эту муку? Как не сойти с ума?

Неимоверным усилием воли он заставил себя встать и, не поднимая лица, поплелся за внуком Отца Огневика. Все опостылело, незримая тяжесть камнем навалилась на шею.

В жилище Отца, кроме него самого, была еще Ярка — ворошила угли в очаге. Светозар утопал в мужское жилище выгребать запрятанные вещи древних — старик решил не тянуть с этим делом, навести порядок в общине. У девок тем же самым занялась Варениха, мерзкая бабка, больше всех падкая на реликвии. Замаливала грехи ретивостью.

Старик сидел на ближних ко входу, почетных, нарах, расположенных в левом углу, и сумрачно глядел на Головню. Возле него, чуть в стороне от окна, стоял столик — редкостная вещь, почище «льдинки», выменянная у гостей на пять пятков соболиных шкурок. Прямо над Отцом на угловой полочке выстроились раскрашенные деревянные фигурки работы Жара-Костореза, изображавшие Огонь и добрых духов.

— Явился, перелет? Ну садись, поговорим. — Отец указал на правые от себя нары, где обычно спали не самые важные гости. Головня прошел туда, слегка приволакивая ногу, опустился на лавку, пристроившись под окном, на свету. Лицо Отца терялось в полумраке.

— Ну что, получил урок? — спросил старик.

Без злобы спросил, хотя и сурово, как родитель спрашивает нерадивого сына.

— Получил, Отче, — глухо ответил загонщик, опустив глаза.

— Понял теперь, что с недостойными дружбу водил?

Головне захотелось огрызнуться, но он сдержался. Не потому, что боялся Отца, а из уважения к возрасту. Негоже младшим спорить со старшими.

— Понял, Отче.

Правая рука Отца легла на столик. Серебряный перстень на безымянном пальце тускло замерцал, отразив пламя костра.

Ярка, закончив ворошить угли, отставила в сторону кочергу, присела у стены, лицом к Отцу и Головне. Загонщик надеялся, что она уйдет, но та никуда не собиралась уходить. Бросив враждебный взгляд на гостя, проворчала:

— Понял он… Ты каяться должен, руки целовать, что не изгнали вместе с этим отребьем.

Головня не испугался — изумился: как смеет она без разрешения Отца встревать в разговор? Но тут же сообразил: смеет. Ведь она — будущий Отец. Для того, видать, и оставил ее здесь старик, чтобы набиралась опыта, как надо говорить с крамольниками.

— Ты не враг мне, Головня, — продолжал Отец Огневик. — Ты — оступившийся. Был бы врагом, шел бы сейчас через сугробы вместе с еретиками. Но я помню — ты пытался открыть мне глаза на плавильщика. Тебе было не по нраву то, что он делал, но ты смолчал. Думал, сочтут доносчиком, переветом.

Вот оно что! Выходит, разговор тот, неловкий и странный, которого Головня впоследствии стыдился, спас ему жизнь. Чудны дела Твои, Господи!

— Дух твой мечется, Головня. Ты искал пристанище, а нашел искус. Не с теми связал свои надежды. Коварные льстецы обманули тебя, приковали к себе лживыми словесами. Небось, Искру сулили, лукавые наветчики, да? — каркнул вдруг старик. — Горе мне, что не распознал твоего порыва. Что оттолкнул тебя, не уразумев причины, зачем явился. Моя вина. И вину эту я искуплю прощением. Ибо и в милости, и в карах надлежит знать меру. Оступившийся однажды может вернуться к Огню; нет нужды отталкивать его беспощадностью.