Боги грядущего - [19]

— А ты зачем?

Они уставились друг на друга, тяжело дыша, облака пара окутывали их лица.

— Слезь, мальчишка.

Головня поднялся. Рдяница села, отерла лицо от снега, сплюнула и зафыркала, точно медведица, забравшаяся в паутину.

— Что ты тут делаешь, Рдяница?

— Не ори!.. Беду накличешь.

Головне стало худо. Беда обступала со всех сторон: тьма липла к коже, окунала в бездну.

— Что ты здесь делаешь?

— А ты?

— К чужаку бегаете, да? Кровь нашу оскверняете, да?

Рдяница задиристо ответила:

— Собачкой Отца заделался, да?

— Да уж лучше собачкой, да!..

Он увидел ее зубы — стесанные, мелкие, желтые как моча. Она тихонько хихикала, прикрыв веки, и с ресниц сыпалась снежная труха.

— Кабы все были такие, ты бы на свет не появился, да!

И смех ее, частый, злорадный, словно ударял его по голове молоточками: тук-тук-тук.

— Думаешь, Отец-то не знает? — продолжала она. — Все знает, хитрый дед. Его лукавства на пятерых хватит. Иди! Не нужен ты здесь. Ступай отсюда.

Головня поколебался, но потом все же развернулся и побрел — оглушенный и раздавленный. Отойдя на несколько шагов, вновь бросил на нее взгляд.

— Так ты про моих родителей знаешь что-то, да?

И она опять захихикала и расплылась вся, как масло по горячему блюду. И пропела небрежно:

— Все знают. Все-е!

А затем поднялась и нырнула в женское жилище.

Головня хорошо помнил своего отца — приземистого, щекастого, с незаживающими язвочками на лбу. Отец махал короткими руками и кричал на мать: «Поперек горла ты мне, постылая! Проваливай к своим, откуда пришла! А моего очага не трожь». Был он пьян и горяч: покрасневшие глаза блестели как головешки, изо рта несло приторной гадостью, а в горле клокотало и булькало. «Сам-то больно хорош, — огрызалась мать. — Прелюбодей!». Отец подскакивал к ней, хватал за плечи, тряс что есть силы. Мать кричала, отбивалась от него, жмурилась, мотала головой, а под опущенными ресницами проступали слезы. «Попробуй тронь. Все Отцу расскажу!». О каком отце она говорила? Головня думал — о своем, Рычаговском, но нет, она грозила ему Отцом Огневиком.

Головня, совсем ребенок тогда, ревел от страха. Мать кидалась к нему, сжимала его плечи, пряталась за спиной. «Вот, сынок, посмотри, как мать твою бесчестят». Отец рычал: «Ты и так себя обесчестила, сука! И ублюдком своим не прикрывайся. Ты — ведьма! Колдунья. Отдалась Льду и понесла. Выкормыш твой — злое семя».

— Немощь свою Льдом прикрываешь? — визжала мать. — Не мог сам зачать, так уж молчал бы.

— Врешь, баба! В стойбище с пяток моих детей уродилось.

— И где они все? Ни один не выжил. Не хочет Огонь твоего потомства.

Родитель издавал мощный рык и бросался на мать с кулаками. Та с воплем выскакивала из жилища. Головня зажмуривался от страха, прижимался к шершавой стене.

Крики удалялись, звучали все тише, а он все сидел, скукожившись, и не смел разлепить век. Потом все же открывал глаза, выглядывал осторожно, как суслик из норы, дышал тихо-тихо, будто боялся потревожить кого-то. Ему хотелось выбраться из избы, хотелось убежать куда-нибудь, но стыд мешал пошевелиться. Отчего-то казалось, что если он сейчас вылезет наружу, все будут смотреть на него и дразнить.

Странное чувство. Чего ему было стесняться? Разве один лишь его отец обвинял мать в измене? Нет, везде и всюду так: заявится в общину кузнец или следопыт, покормится — и уходит. А потом слушок идет: у той-то ребенок — от бродяги. Они, кузнецы-то, заговоры знают от нежити, потому и дети у них здоровее.

Много об этом болтали. А Головня никак не мог понять: отчего кузнецы не живут с остальными? Отчего уходят? Спрашивал у Пламяслава, тот отвечал: «С темными силами дружбу водят, вот и скитаются. Наказание им от Огня».

Родителей обычно мирил Отец Огневик. Приглашал к себе в избу и вел беседы. Головня не знал, о чем они там говорили, но возвращались мать с отцом всегда какие-то пришибленные. Ему было тяжело на них смотреть, и он убегал к Пламяславу.

Почему-то отец был уверен, что Головня — не его сын. Считал, будто мать понесла от залетного следопыта. Орал, что она вытравила всех детей, которых он зачал. Головня был пятым, но единственным, кто пережил своих родителей. Мать умерла, мучаясь шестым ребенком, который сгнил еще в утробе. Отца унесла лихорадка.

Оттого и взъярился Головня, когда Рдяница начала бормотать что-то про его родителей. Пусть ее злобствует, поганая душонка. Он-то твердо знал, что Артамонов. Ну а кем он еще может быть? Не отраслью же бродяги, приспешника темных сил. Он бы давно это заметил, да и метка была бы — пятно родимое или еще какой знак. А раз нет ничего, значит, он — свой. А глупой бабе, если опять начнет пороть чепуху — по зубам, по рылу мерзкому, дряни такой.

На следующий день, ввечеру, съездив на быках за дровами, Головня снова направился в женское жилище — теперь уже открыто, не таясь. Хотел выполнить обещание и отдать девке реликвию. Шел — и будто душа пела, хоть и голодно было. Не предала зазноба-то, осталась верна ему. А может, батя не пустил. Кто его знает. Главное — с плавильщком не спуталась. Если уж тот сошелся с Рдяницей, то на других баб не взглянет — у той с этим строго. Быстро разум вправит, даром что замужняя. Косторез у нее в кулаке, не пикнет, это всякому известно.