Боги грядущего - [103]

— Грех на мне. Страшный грех. В том тебе каюсь и приношу повинную. Да только… Эх, до того ли там было, засыпь меня земля? Ведь с ножом явились, Жар, жилище подожгли. Сам подумай — что ж мне оставалось?

Косторез слушал его, глядя в одну точку. Обронил:

— Рдяница, сука…

— Лютая баба! Только ты в корень зри: от кого все зло пошло? Кто нам жизнь ломает через колено? Из-за кого ненавидим друг друга? — Он приблизил хищный волчий взгляд, промолвил: — Из-за Головни.

Жар долго не отвечал. Все вспоминал, как хоронили в общей могиле погибших при мятеже, как засыпали их тела суглинистой комковатой землей, как бросали сверху еловые ветви и говорили заклинания от мертвецов, и как смотрели потом на него дочери в жилище: с тихим отчаянием и заледенелой болью в глазах. А еще вспоминал речь Головни над могилой — яростную, гневную, полную проклятий и угроз всем будущим изменникам. Особенно слова его, брошенные Сполоху: «Что затушил пламя — хвалю. А что допустил пожар — негодую. Посмотрим, что перевесит». И ответ Сполоха — злой, ядовитый: «Ты уж не мучь — сразу ножом по горлу. Чего ждать-то?». Кто еще мог так говорить с вождем? Никто. Только Сполох. Ему прощалось.

Косторез поднял на него глаза и подумал: неужто и на этот раз простится? Не слишком ли много всего? Дважды отрекшийся от веры истребитель собственного рода теперь плетет заговор против Головни. И с кем? С человеком, у которого он отнял жену и сына! Неужели не видит, глупец, что если погибнет Головня, то и его, Сполоха, положение станет шатким?

И едва Жар сообразил это, ослепительная мысль озарила его сознание: вот же он, путь к мести! Сначала Сполох убьет Головню, а затем Жар поднимет людей на Сполоха. И когда он сообразил это, то отбросил сомнения.

— Я с тобой, — сказал он, изумляясь своей смелости.

Сполох осклабился.

— Знал, что ты так скажешь, Жар! Нас, Артамоновых, так просто не взять! Ого-го! Еще с бабами потолкую на всякий случай. — Он поднялся, сжал волосатый кулак. — Вот где у нас Головня будет, паршивец такой! За все ему взыщется, мерзавцу.

Стойбище Ильиных сползало в суходол, приткнувшись сенниками к тополиной роще. Доброе себе место выбрали Ильины, благодатное, на зависть всем! Ни болот, ни кочек, даже лиственницы там стояли чистые, без черного мха по стволам, и комарья было куда меньше, чем в сосновых перелесках, к которым привыкли Артамоновы. Все поля да поля, изредка прорезанные буераками. В буераках — густой ковыль да порей, а выше — заросли можжевельника и шиповника, перевитые хмелем, окруженные полынными и мятликовыми лугами. С такими кормами и лошади у Ильиных были не чета артамоновским — со слоем жира в три, в четыре пальца! Чудо-расчудесное!

Головня прибыл туда со всей общиной, не захотел никого оставлять в мертвом месте. Не потому, что утратил надежду отыскать металлы, а просто боялся оставить без присмотра. Мятеж заронил в него глубокое недоверие к родичам.

Ильины ожидаемо не захотели приобщаться к истинной вере, обругали Артамоновых еретиками, а становище их обозвали навозной кучей. За такую дерзость Головня самолично убил их Отца, Лучина же прирезал вождя. Артамоновские всадники взяли неверных собак в кольцо, начали сгонять их к площадке для собраний. Ильины метались словно утки в речном загоне, истошно вопили, прятались в деревянных, крытых берестой, жилищах. Иные с отчаяния бросались на всадников, пытались стащить их с седел — наглецов хлестали плетками с железными шариками, затаптывали лошадьми. Головня орал:

— Не убивать! Не убивать мерзавцев! Руки поотрываю!

Кто-то из Ильиных сообразил кинуться на врагов с факелом, смахнул одного из нападавших с кобылы, опалив его лицо пламенем. Храбреца словили петлей, потащили за лошадью, мстя за собрата.

Все шло к закономерному итогу, кода вдруг что-то оглушительно загрохотало, точно огромная плеть прошлась по земле, и Артамоновы смешались, закружившись на месте. Кострец грянулся на траву, уткнувшись лицом в пустое рассохшееся корыто, а навстречу Головне, в ужасе разъяв глаза, промчался на вороной кобылице Жар-Косторез, безостановочно вопивший: «Пришельцы! Пришельцы!». Вождь поднял лошадь на дыбы, стиснул зубы, заметив в скоплении загорелых голых тел несколько чернолицых фигур в цветастой одежде, с громовыми палками в руках. Они мелькали в толчее как божьи коровки в сонмище муравьев. «И эти здесь, — подумал Головня. — Тем лучше».

Он выхватил из кожаного чехла нож и погнал лошадь прямиком на пришельца, засевшего за ивовым плетнем. Тот, не видя его, переломил свою палку пополам, зажал в зубах маленькую цилиндрическую железячку, а другую засовывал в лощеную, с серебристым отливом, трубку. Заметив мчащегося на него всадника, заторопился, быстро впихнул оба цилиндрика в отверстия и наставил две черные дырки на Головню. Коричневое безусое лицо его с короткой черной бороденкой до ушей сморщилось в натужном прищуре. «Эх, — запоздало подумал Головня, — зря не взяли луков и копий».

Грохнул выстрел, отдача от которого едва не опрокинула пришельца на землю. Мимо! Лошадь перемахнула через плетень, чуть не врезавшись в выступающий бревенчатый край сенника, а вождь на ходу свесился с седла и полоснул врага ножом по тыльной стороне шеи. Услышав вскрик противника, Головня прошептал заклятье от темных сил. Затем выпрыгнул из седла и кинулся на пришельца, занеся нож для удара. Противник лежал, зажимая рану на шее. Меж коричневых пальцев сочилась темная, словно грязная вода, кровь. На губастом лоснящемся лице дико таращились белки глаз. Из распахнутой пасти рвался мучительный стон.